– А можно узнать, сколько же его… за тридцать лет удалось вам…

Во взгляде отца промелькнуло что–то похожее на одобрение, а старички по очереди хихикнули, после чего один, побойчей на язык, с нескрываемой гордостью отвечал:

– Не стану таиться, все мы туточки люди свойские, рудознатцы не из последних… Скажу тебе, паря, так: злата моего аккурат хватит излить из него мой статуй как есть от пят до макушки по полной мерке. Вот оно как, паря.

Второй старичок согласно покивал на эти слова, выказывая тем самым, что и у него золота ничуть не меньше.

Аркадий, мгновенно поверив им, внутренне ахнул: даже если в старичке четыре пуда, а золото примерно в пятнадцать раз тяжелей воды, то упомянутый «статуй» должен весить около шестидесяти пудов. Орочонский бог! Каждый из этих одичавших грязных старичков оказывался миллионщиком. Нет, не напрасно, совсем не напрасно сочли они Борис Борисыча сугубо своим человеком и чуть ли не похлопывали его родственно по плечу. Должно быть, нутром, изъязвленным золотой отравой, угадали они, что бывший серый ростовщик тоже совершил в жизни величественный подвиг алчности, только не с выхолощенным смыслом, как у них, а, напротив, весьма и весьма целенаправленный. Такие мысли пронеслись во взбаламученном мозгу младшего Жухлицкого. Любопытство его распалилось пуще прежнего, и он не удержался от следующего вопроса:

– Простите, а как вы предполагаете распорядиться им… капиталом то есть?

– Каким таким капиталом? — не понял старичок.— Ты про злато, что ль? Да какой же оно тебе капитал! Капитал — это деньга, а злато, оно, паря, злато и есть, и все тебе тута.

Взгляд старичка был при этом младенчески ясен, и именно это, вероятно, помешало Аркадию должным образом осмыслить заумную глубину изреченного.

– Но ведь куда–то, на что–то вы должны употребить ваше… злато! — упорствовал он, уязвленно краснея.

Старичок поглядел на него с нескрываемым превосходством, как на зеленого несмышленыша.

– А никуда, паря, употреблять и не надо,— наставительно проговорил он.— Из земли оно взято, в землю же и воротится.

– Позвольте… позвольте…— в полнейшем отчаянии лепетал молодой Жухлицкий, с ужасом ощущая, как зашаталось в нем возведенное на прочном немецком фундаменте само понятие здравого смысла.

– Злато дано человеку для радости,— тем же тоном продолжал свои темные речения оборванный миллионер.— Ищешь злато — радость, нашел — опять же радость. Возьми злато, погляди, а после — положи обратно, пусть другие ищут да радуются.

Взгляд самобытного мыслителя оставался по–прежнему незамутненно–чистым, и тут уж марбургскому студенту наконец стало ясно, что к чему: старички не то чтоб окончательно спятившие, но явно с некоторой выбоинкой в мозгах. Поняв это, Аркадий почувствовал облегчение, подобное тому, которое ощутил бы человек, обнаруживший, что столь обескуражившие его фальшивые монеты на самом–то деле настоящие. Здравый смысл, слава богу, снова благополучно утвердился в мире.

И каково же было Аркадию потом, когда отец, оказавшись с ним наедине, с полной убежденностью объявил, что у этих замшелых пеньков хоть и не все дома, однако золото у них действительно есть в тайниках, и, наверно, именно столько, сколько они говорили! И в довершение Аркадий в глухой предрассветный час нечаянно подслушал разговор Борис Борисыча с тем бледным мужичком, который привел их сюда. Разговор велся шепотом, и суть его для Аркадия, еще не привычного постигать недомолвки и эзопов язык, осталась тогда столь же темной, как тайга в ту безлунную ночь.

– Что, хозяин, нагляделся? Веришь теперь? — придушенно хрипел мужичок.

Борис Борисыч буркнул в ответ что–то неразборчивое.

– Мартышкин труд,— безнадежно вздохнул мужичок.— Человека, его теплого брать надо — тогда он слаб, вроде как спросонья. И заметь, чем человек здоровей да моложе, тем теплей. А эти давно уж вконец остыли, от сна отвыкли. Я такие дела досконально знаю — не один год, поди, на Тропе смерти баловался. Не токмо фазанов щипал — и своих, бывалоча, грешным делом…

– Болван, чем хвалишься? Душегубством…

– Я ж и говорю — грешен, каюсь…

– Это ты попу скажешь,— проворчал Борис Борисыч и после некоторого молчания угрюмо спросил: — Неужто ничего нельзя поделать?

– Ни–ни, хозяин, ни с какого боку. Закостенели, таких ни огнем, ни ножом…

– А проследить?

– Думаешь, не брался, хозяин? Многажды. Той осенью месяц в ернике караулил. И досиделся — мужик в шубе едва–едва не задавил.

– Какой еще мужик?

– А медведь…

– Тьфу на твоего медведя! Увидел что?

– Увидишь, как же! Они ить по ночам шастают, и не углядишь вовсе.

– А следы, следы?

– Э, хозяин, какие там следья! — шепотом возражал мужичок.— Ходят, адали как по воздуху. Может, слово какое знают… Да и то сказать, шутка ли — тридцать годов таиться. Тут, поди–ка, чему хошь научишься…

– Погоди,— остановил Борис Борисович и заговорил столь тихо, что Аркадий уже не мог разобрать ни слова.

– Ох, хозяин, и голова ж у тебя!..— восхищенно ахнул вдруг мужичок.

– Молчи, дурак! — шикнул Борис Борисович и продолжал шептать дальше, а мужичок–душегуб время от времени отзывался одобрительным мычаньем.

Чем закончился этот темный разговор и каковы были его последствия, Аркадий так никогда и не узнал и узнать не пытался. Хорошо знакомый с тяжелым нравом отца и скрытностью его, он осмелился лишь спросить на следующий день, кто такой этот мужичок.

– Полезный человек,— буркнул Борис Борисыч и, чуть помедлив, добавил: — Впрочем, изрядная сволочь.

Больше он ничего не сказал, но и сказанного было достаточно, чтобы Аркадий надолго получил отвращение ко всему, что касалось приисков. Борис Борисыч, умевший, как и любой ростовщик, почти безошибочно читать в сердцах людских, угадал, что творится в душе Аркадия. Выбившийся из кислой подвальной нищеты в миллионщики, он хорошо знал всесокрушающую силу вкрадчивого бога наживы. Ему он и доверил заколебавшееся чадо. Скрепя сердце Аркадию пришлось постигать лукавую арифметику приходно–расходных книг, аренд, субаренд, подрядов, головоломных договоров о куплях и продажах. Скрытые пружины и рычаги огромного мира коммерции постепенно обрисовались перед ним во всей своей отлаженности, могуществе и многообразии. Да–да, это был целый мир, сотворенный не богом, но людьми, и он, этот мир, был по–своему красив, совершенен, царственно щедр к сильному и удачливому. А кому, скажите, в двадцать пять–то лет не хочется быть сильным, причастным избранному кругу негласных вершителей судеб человеческих? Возрастная левизна взглядов отступила в прошлое вместе с университетскими лекциями, задушевными пивными застольями в компании друзей–студентов и черепичными крышами Марбурга. О них ли, игрушечно–пристойных, стоило думать, вспоминать, когда прямо перед глазами рыкающим доисторическим чудовищем ворочалась сибирская тайга — крушила, жрала, умирала и возрождалась, исходя дерьмом, золотом, кровью. Вот где была, черт побери, настоящая жизнь! И в этом кружении и кипении Аркадий чувствовал себя попеременно то блестящим фехтовальщиком, то изысканным шулером, то благородным разбойником, а то и вовсе творцом–демиургом.

Стремительный полет молодого Жухлицкого оказался на некоторое время прерван некиим Поросенковым, полуграмотным владельцем второразрядного прииска. Смешно сказать, умница Аркадий попался на самую посконную мужицкую хитрость, в результате чего Поросенков всучил ему свой зачуханный прииск за безобразно большие тыщи. И мало того, что великолепного наследника миллионов облапошили,— еще и слух о том разнесся по всей тайге, и владельцы приисков ржали, злорадствуя, от души. Ай да Поросенков, знатно подкузьмил!.. Борис Борисыч, разгневавшись то ли всерьез, то ли притворно (что там ни говори, а щелчок по носу тоже полезная наука), отправил сына в более чем годовой вояж от Владивостока до Петербурга с необходимым посещением правлений тамошних банков, акционерных, страховых, кредитных обществ, торговых фирм и компаний.