Полояров совершенно спокойно, и даже не без некоторой рисовки своим положением, занял указанное ему место.

— Вы знаете, что донос на вас сделан некоим учителем Устиновым? — помолчав немного, внезапно спросил чиновник арестанта.

— Да! — вполне утвердительно кивнул головой Полояров.

Это «да» и такая уверенная положительность жеста и тона, какими оно сопровождалось, показались чиновнику очень странными.

— Да; это так, — подтвердил и он ему в свою очередь. — Но вы-то почему это знаете?

Последний вопрос был сопровождаем самой благосклонной улыбкой.

— То есть, я так догадываюсь, — поправился Полояров, — потому что кому же больше?

— О?.. Так значит, у этого господина есть какие-нибудь особые поводы на это?

— Непременно так, — подтвердил Ардальон; — потому что он рад бы меня в ложке воды утопить, и притом же он еще в Славнобубенске, как слышно было, любил заниматься доносами, — ну, так это ему с руки более чем кому-либо!

— Стало быть, вы полагаете, что это сделано из личной вражды к вам?

— Не иначе-с! Чтобы наделать мне лишних неприятностей, выставить в невыгодном свете пред правительством. Что же касается меня, — с видом благородного достоинства прибавил Полояров, — я знаю только одно, что я невинен и оклеветан напрасно.

— А письмо от Герцена? — улыбнулся чиновник.

— Что же-с?.. Я ничем не заслужил таких похвал!.. Я и дел-то с ним никогда никаких не имел и даже, по моему крайнему убеждению, считаю его просто выдохшимся болтуном, который даже и вредить-то не может! А мне это письмо принес какой-то неизвестный в тот самый вечер, как меня арестовали. Вся беда моя только в том, что я не успел его уничтожить… Я не придал ему ровно никакого значения и посмеялся над ним, просто как над глупостью. Но теперь я вижу ясно, что и оно должно быть тоже устиновской работы, чтобы вернее погубить меня… Но Бог с ним, с этим милым барином! — великодушно махнул Ардальон рукою и даже вздохнул при этом: — злом за зло платить не хочу и не желаю ему ничего дурного… Бог с ним! Справедливый закон, без сомнения, увидит мою правоту и невинность, и тогда, если я буду освобожден, я не стану его преследовать и буду даже тогда просить его сиятельство оставить и забыть все это дело… Пусть же лучше его накажет собственная совесть!

— Это конечно! Наказание Божеское сильней человеческого, — с чувством согласился чиновник и позвонил.

Вошел унтер-офицер.

— Там ждет меня в этой комнате один господин… Скажи ему, что он может войти.

— Слушаю-с.

— Прикажете мне удалиться? — приподнялся Полояров.

— Сию минуту-с! — безразлично и вскольз кивнул ему чиновник, наклонившись над кипою своих бумаг и будто отыскивая в них что-то.

Растворилась дверь и вошел Устинов.

Ардальон вздрогнул, вскочил с места, отшатнулся назад и побледнел мгновенно.

Он мог бы ожидать чего хотите, но только никак не этого появления в настоящую минуту.

Величайшее смущение покрыло собою всю его фигуру.

Эта внезапность в один миг сделала то, что он вконец растерялся и никак не мог ни овладеть собою ни собрать своих мыслей.

— Господин Полояров решительно утверждает, что этот донос написали вы по личной к нему ненависти, — обратился чиновник к Устинову. — Господин Полояров даже весьма странным образом изумил меня, сказав сразу самым решительным тоном, что это не кто иной и быть не может, как только вы, господин Устинов.

Краска негодования выступила на лице учителя.

— Господин Полояров лжет, — с твердостью проговорил он, глядя в упор в смущенное, перепуганное лицо Ардальо-на. — Соберите все мои письма, записки, рукописи, созовите экспертов и они вам подтвердят, что это наглая ложь! Вот, кстати, со мною как раз есть одно мое письмо, я не успел забросить его в почтовый ящик, — продолжал Андрей Павлович, вынув из бокового кармана и сламывая печать. — Вот оно! Сличите сейчас мою руку, мою подпись… Подписывая донос своим именем, я, конечно, не имел бы ни малейшей надобности изменять свой почерк. Позвольте же теперь, господин Полояров, узнать цель, с которою вы это утверждаете?!

— А заодно уж, — домекнулся чиновник, — мы сличим и почерк господина Полоярова да и его друзей, — здесь, кстати, довольно есть разных писем, — авось до чего и доберемся! Сходство некоторых отдельных букв, как там ни изменяй, а все-таки узнаешь! У нас ведь есть на это и опытные эксперты под рукою!

Он позвонил. Явился унтер-офицер, которому было приказано позвать какого-то Карла Иваныча.

Вошел Карл Иванович — благоприлично-благонамеренной наружности чиновник, щупленысий, сивенький, лет около пятидесяти, с орденом в петлице.

— Вот, Карл Иваныч, потрудитесь, пожалуйста, сейчас же сличить почерки этих рук, — обратился к нему обладатель либеральных бакенбард, подавая донос, герценовское письмо, письмо Устинова и один листок из рукописи Полоярова.

Карл Иванович, не торопясь протер свои толстые золотые очки, методически оседлал ими востренький носик и сосредоточенно погрузился в рассмотрение предложенных ему бумаг.

— Это совсем посторонняя рука, — сказал он наконец, откладывая в сторону письмо Андрея Павловича. — А это и это похоже… очень похоже, — объявил он через несколько времени, указывая либеральным бакенбардам на донос и письмо от Герцена. — Все эти три бумаги писаны одною рукою, компетентно порешил он, наконец, сличив их с рукописью Полоярова, — в этом нет сомнения, потому что, глядите сами, характер отдельных букв — вот, например: р, б, ж, д, к, т, в, — во всех трех бумагах точен и одинаков до поразительности. В них изменен только наклон почерка, но характер руки — все один и тот же. Я ведь уже двадцать лет этим делом занимаюсь, слава Богу, зубы съесть успел на нем! — Это одна рука писала, — повторил он еще раз тоном непоколебимого убеждения.

Ардальон почувствовал себя, в некотором роде, взятым за горло и крепко притиснутым в угол к стене. Все сорвалось, все лопнуло и все уже кончено!.. Где доводы? Где оправдания? Что тут выдумаешь?.. Ни одной мысли порядочной нет в голове! Логика, находчивость — все это сбилось, спуталось и полетело к черту! Пропал человек, ни за грош пропал!.. Все потеряно, кроме… да нет, даже и "кроме" потеряно!

— Простите!.. Пощадите!.. Виноват… один… один кругом виноват! — глухо пробормотал он дрожащими, посинелыми губами, с бесконечно жалким, глубоко-растерянным и перетрусившим видом приближаясь к столу чиновника.

— В чем-с прикажете простить вас и в чем вы один виноваты? — методически размеренно, пунктуально, со спокойно-ледяной улыбкой спросил чиновник, привстав с места и эластически упираясь на стол сжатыми пальцами.

В голове Полоярова точно колесило что-то, в ушах тонко звенело и в глазах рябило какими-то плавающими сверху вниз водянистыми мушками. Он смутно и бессмысленно видел только сверкание дорогого перстня на упертом в стол указательном пальце своего неприступно и морозно-вежливого допросчика.

— Итак, спрашиваю вас еще раз: в чем прикажете простить вас и в чем вы один виноваты-с?

— Я… я… этот донос… я сам на себя написал его.

Устинов, широко раскрыв и рот, и глаза, даже отшатнулся назад от изумления: столь неожиданно и нелепо было это признание! Логика его просто отказывалась понять такое дикое, ни с чем не сообразное действие.

— Донос на самого себя!

— А письмо Герцена к вашей особе? — металлически звучал между тем спокойный, ничем не возмутимый голос допросчика.

— Тоже сам написал… — сконфуженным шепотом пробормотал Полояров, не зная куда деваться от двух с разных сторон устремленных на него взглядов.

— С какою целью вы это делали? — допрашивал чиновник.

— По глупости-с… Виноват… Пощадите… Пощадите!.. Я круглый сирота… Ни отца, ни матери!..

И он начал тяжело всхлипывать. Лицо его искривилось, нижняя губа конвульсивно задергалась, и в глазах показались непритворные, настоящие слезы…

Действительно, он был очень жалок в эту минуту.

— Сядьте… успокойтесь, придите в себя! — вдруг предупредительно и мягко заговорил чиновник, наливая ему в стакан воды из граненого графина. — Выпейте воды… несколько глотков — это вас облегчит… Успокойтесь же, успокойтесь!..