Его провели в особую комнату какой-то особой канцелярии или экспедиции, где некоторый весьма благонамеренно-внушительной наружности чиновник с либеральными бакенбардами, очень любезно предложил ему занять кресло у заваленного бумагами стола, за которым сам занимался. Кроме этого чиновника здесь никого больше не было.
— Извините, что мы вас обеспокоили, — начал он, — но видите ли, нам надо получить от вас некоторые необходимые объяснения по поводу вашего доноса.
Устинову показалось, что он либо не понял, либо ослышался.
— Как вы изволили сказать? — внимательно подал он вперед свою голову, наставляя ухо.
— Некоторые дополнительные сведения и объяснения по поводу доноса, — вразумительнее повторили благонамеренно-либеральные бакенбарды.
— То есть… какого доноса?.. стараясь вникнуть в суть, ещс более подался вперед учитель. — Извините, я, может, не совсем точно понимаю… Разве на меня донос кем-либо сделан?
— О, нет! — улыбнулся чиновник. — Но нам нужны от вас объяснения по поводу вашего собственного доноса.
— Доноса?!. Моего?!.- в крайнем изумлении откинулся Устинов на спинку кресла. — Извините-с, тут должно быть какоенибудь недоразумение… Я ни на кого никаких доносов не делал!
Теперь уже чиновник в свой черед внимательно и недоумело поглядел на Устинова.
— Но как же это однако?.. Позвольте…
И он вытащил из кипы бумаг какую-то записку и сверился с нею.
— Вы ведь господин Устинов?
— Да, я Устинов.
— Ваше имя Андрей Павлович?
— Да, это мое имя.
— Вы бывший учитель Славнобубенской гимназии?
— Совершенно верно.
— Ну, так вы это и есть. Ошибки быть не может. Вы Ардальона Полоярова знаете?
— Полоярова?
— Знаю.
— Вы знакомы с ним?
— Был когда-то, но теперь раззнакомился.
— По каким причинам?
Устинов пожал плечами. "Зачем ему от меня все это нужно знать?" — подумалось ему.
— Да без всяких особенных причин, — объяснил он, — просто потому, что не люблю глупых знакомств.
— Но… как же донос-то?
— Какой донос, наконец? — уже не без прорывавшейся досады возразил Устинов.
Чиновник снова поглядел на него внимательно.
— У нас получен донос на Полоярова, подписанный вашим именем.
— Это мистификация! — воскликнул Устинов. — Но… позвольте, однако, взглянуть на него… Это очень любопытно. И притом крайне меня удивляет! Кому бы могла прийти мысль и с какою целью писать доносы от моего имени?
Чиновник порылся у себя на столе и подал Устинову бумагу.
Тот стал читать:
"Сим имею честь, по долгу верноподданнической присяги и по внушению гражданского моего чувства, почтительнейше известить, что вольнопроживающий в городе Санкт-Петербурге (следует адрес) нигилист Ардальон Михайлов Полояров имеет весьма зловредное влияние на некоторых лиц, проживающих в одной с ним квартире. Вышепомянутый нигилист Полояров ведет деятельную пропаганду идей и действий, вредящих началам доброй нравственности и Святой Религии, подрывающих священный авторитет Закона и Высшей Власти, стремящихся к ниспровержению существующего порядка и наносящих ущерб целости Государства. Фактические доказательства его злонамеренности, заключающиеся в его бумагах, сочинениях, корреспонденции и в хранящихся у него брошюрах и книгах могут быть почерпнуты посредством немедленно произведенного обыска в занимаемой им квартире. Он же сильно прикосновенен к делу уволенного из духовного сословия Луки Благоприобретова, о чем долгом поставляю довести до сведения надлежащей власти.
Бывший учитель Славнобубенской гимназии Андрей Павлов Устинов".
Маленький математик прочел все это и в величайшем недоумении только пожал плечами.
— Невероятная мистификация!.. Чья-то очень глупая и очень злая шутка, не более! — проговорил он. — И насколько я знаю Полоярова, — это просто дурак; пожалуй, пустой болтун, каких теперь тысячи щеголяют по белому свету, но что касается до каких-либо действий и идей, то у него ровно никаких идей в голове не имеется, и полагаю, что каждый мало-мальски серьезный заговорщик постыдился бы назвать его своим сотоварищем.
— Это ваше убеждение? — пытливо спросил чиновник.
— Да, это мое искреннее убеждение, основанное на достаточном знании господина Полоярова.
— Мы по этому-то поводу и пригласили вас, — пояснил чиновник, — потому что, видите ли, при самом тщательном обыске ни у кого во всей этой квартире не оказалось ровно ничего подозрительного… бумаги, письма — все это самое пустячное! К делу Благоприобретова, которое теперь выяснилось для нас всестороннее и как нельзя полнее, этот Полояров ровно никакого отношения не имеет. Но вот, нашлось тут у него одно письмо за подписью Герцена; мы его сверяли с несколькими подлинными письмами Герцена, но в почерке и тени нет сходства! Напротив, этот почерк, очевидно измененный нарочно, очень походит на почерк самого доноса. И притом конверт — мы знаем лондонские конверты — этот не похож нимало, а просто слишком знакомая всем наша домодельная, гостинодворская работа. Это видно сразу, и оно-то еще более наводит на мысль, что письмо не из Лондона, а вероятно все таже проделка.
— В таком случае, — заметил Устинов, — я еще более прихожу к убеждению, что все это — дело чьей-то гнусной шутки, жертвою которой сделаны Полояров и мое имя.
Чиновник, как бы соображая и обдумывая что-то, запустил руки в свои либеральные бакенбарды и плавно стал пропускать их между пальцами.
— Это, во всяком случае, требует разъяснения, — медленно процедил он сквозь зубы и обратился к Устинову. — Вы не откажетесь, конечно, в видах собственного своего интереса, разъяснить, насколько возможно, это дело?
— Дело слишком близко и чувствительно касается моего имени, — подтвердил Андрей Павлович. — Но как же мне разъяснить его, если я сам пока еще ровно ничего тут не понимаю?
— Не знаете ли вы, например… не вспомните ли, может, есть кто-нибудь, кто питает и к вам, и к Полоярову личную вражду, ненависть?
— И ко мне, и к Полоярову вместе? Нет, таких решительно не знаю.
— А ваши личные отношения к нему, в настоящее время, какого свойства? Совершенно равнодушные?
— Мм… То есть, как вам сказать?..
— Я к тому вас спрашиваю об этом, — пояснил чиновник, с грациозным достоинством поправляя положение своего шейного ордена на белой сорочке, — что, может быть, тот, кто сыграл с вами эту шутку, имел в виду, конечно, обставить ее так, чтобы все дело не противоречило вашим личным, действительным отношениям к Полоярову; потому что странно же предположить, чтобы такая проделка была сделана от имени совсем постороннего, незнакомого человека. Вероятно, тот, кто подписал здесь ваше имя, рассчитывал на какую-нибудь особенность ваших личных отношений к этому господину, и вот почему именно я спрашиваю вас, какого свойства ваши отношения: равнодушные или враждебные?
— Мм… Враждебные — это уже было бы чересчур много в отношении такого господина, как Полояров, но конечно, отношения эти уже никак не могут назваться дружелюбными.
— Стало быть, скорее приближаются к враждебным?
— Да; пожалуй.
— Не на них ли тут и рассчитывалось?
— Не знаю; может быть.
Чиновник снова запустил пальцы в бакенбарды и снова сообразительно подумал о чем-то.
— Как вы полагаете, — совещательно обратился он к Устинову, — не помогло ли бы отчасти разъяснению ваше, например, личное свидание с Полояровым? Может быть, переговорив с ним, мы бы все вместе напали на какие-нибудь нити? — Как знать? ум хорошо, а два лучше, говорит пословица.
— Мне все равно; я не прочь, пожалуй, — согласился Устинов.
— В таком случае, я бы просил вас на некоторое время удалиться в ту комнату… Это будет недолго; а когда понадобится, я попрошу вас опять. Вы там найдете газеты и журналы, если угодно.
Андрей Павлович удалился, а чиновник сделал распоряжение, чтобы привели арестанта Полоярова.
Через несколько минут Ардальон предстал пред благонамеренно-либеральные бакенбарды солидного чиновника, и ему, точно так же как и Устинову, любезно было предложено то же самое кресло.
