– Ступай-ка, – сердито отозвалась Дуня, – может, башку-то непутевую сымут.

– Не сымут. Не сымут. Теперь и мы с подпоркой дай вот только срок, – ответил Пчелкин и двинулся к двору самогонщицы.

Но не прошел он и нескольких саженей, как у него перед глазами замельтешили его новые яловочные сапоги. Несколько дней тому назад он принес их от сапожника, надел, постлал на пол дерюгу и, поскрипывая, долго разгуливал по избе.

«А гожи – сроду таких не было, – подумал он, и вдруг разом забилась тревога: – А возьмут? Белые, красные ли? Мало ли таких дел?… В прошлом году у Маркела Быкова – шубу, а у Егора Степановича Чухлява сапоги… Припрятать…»

Круто повернулся и еще с порога избы крикнул Дуне:

– Дай-ка сапоги-то!

– Зачем?

– А ты дай-ка, дай-ка!.. Ну, вот еще глаза вылупила! Аль не знаешь, кто на селе есть?

Выхватил из сундука яловочные сапоги и, уставя рыжие, точно у беркута, глаза на Дуню:

– Куда деть-то? Припрятать?

Вместе с Дуней осмотрели пустые, в копоти углы избы.

– А ты надень их, сынок, – присоветовал с печки дедушка Пахом.

– Верно! С ног-то не снимут, – согласился Пчелкин и, сбросив опорки, надел сапоги. Поворачивая на каблуке то одну ногу, то другую, пробормотал: – Больно завидны… – загреб рукой в исподе пригоршню сажи, плеснул на нее водичкой, сажей сбил лоск с сапог и выбежал на улицу.

Из переулка, распевая песенку, выскочили три всадника.

Перескочив Пьяный мост, кони сбились в узком проходе между двух канав и, сжимая друг другу потные бока, рванулись в конец села.

И тут произошел молниеносный бой.

Неподалеку из еловой рощи резко треснул ружейный залп. Кони под всадниками шарахнулись в сторону, увязая в топкой грязи, затем вымахнули на дорогу и стремглав понеслись вспять.

Еще треснул залп. Тогда два всадника как-то осели в седлах, опустили поводья и сунулись лицами в гривы коней, а третий, плотно припав к спине рыжего жеребчика, со свистом пронесся мимо Пчелкина. И Пчелкин уже пожелал ему доброго пути, как из переулка выскочил, тоже верхом на коне, Степан Огнев, а за ним выбежал с винтовкой наперевес Николай Пырякин. Первый всадник от неожиданности замялся, затем выхватил шашку и ринулся на Степана Огнева.

– Коля! Не стреляй! – крикнул Степан Огнев, чем весьма удивил Пчелкина, и сам ринулся на всадника, тоже выхватив шашку.

И между двумя всадниками завязался бой. Кони под ними танцевали, вздыбливались, грызли друг друга, над конями мелькали две шашки, и вдруг Степан Огнев как-то отступил, затем взметнул шашку и, крякнув, со всего плеча наотмашь хватанул противника. Тот вскрикнул, выкинул руки вверх и, как мешок, свалился с коня.

– Вот эдак-то его, сволоту такую, – сказал Степан Огнев и, нагнувшись, посмотрел в лицо бандита. – А-а-а. Это Емелька, правая рука Карасюка… Того бы еще придавить, мушкару. Ну, Коля, давай на Шихан-гору, там гостинец им приготовили, – и метнулся в сторону, а за ним, вскочив на емелькиного коня, кинулся и Николай Пырякин.

Солнце ручейками сгоняло в реки из оврагов ковриги синего снега. Речушки росли, густели красной глиной и, омывая корни набухшей вербы, дикого вишенника, в шумном воркотании сбегали в Волгу…

Волга ревела в ледоходе.

На задах Кривой улицы, на так называемой Бурдяшке, к избе Шлёнки, словно к полному яствами столу, сбегались бурдяшинцы. Первым прибежал сапожник Петька Кудеяров. Он пронзительно кричал, тыкая рукой под уклон в избу Панова Давыдки:

– Давыдку!.. Давыдку Панова тащите! Нос от народа вертит? Не то вон – башкой в реку!

Тогда в окно избы Панова застучал Шлёнка.

– Ты иди, – уговаривал его степенно и, как всегда, спокойно. – А то угроза! В Алай-реку намерены!

– Не пойду! – огрызнулся Давыдка. – Ишь чего надумали. Тошно вам мирно-то жить, канитель завели. Думаете – власть дурее вас?… Как же! Власть сказала – хлеб делить. А вы?

Шлёнка ухмыльнулся и, выйдя на пригорок, сообщил бурдяшинцам:

– Не идет!.. Грит, вы супротив начинаний, и башки вверх ногами… Видели?

– Леший с ним! – Пчелкин отмахнулся. – Разве одни не справимся?

Под горой, будто случайно, показался Плакущев. Поравнявшись с бурдяшинцами, он низко поклонился:

– Что собрались?… Алай, что ль, глядите?

– Да вот… хлеб, Илья Максимович, делить, – первым высказался Шлёнка.

– Какой хлеб?

– Да в амбаре…

– Аль еще не увезли его?

– Не-ет, – Петька Кудеяров, захлебываясь, затоптался перед Плакущевым. – Не успели ща! Ты вот, старшиной ты был – законы тебе и советски известны… Как тут?

Плакущев зачертил носком сапога сухую лбину у завалинки.

– Да ведь как это? Власть народная… – начал он. Бурдяшинцы примолкли и уставились на него. Весенний ветер трепал его длинную пушистую бороду.

– И… власть, значит, его – что он хочет, то и так… народ-то… Я так думаю, по законам советским… – закончил Плакущев, глядя на носок сапога.

– Верно, – подхватил Шлёнка, – что народ захочет, тому и быть… На кой дьявола тогда и кровь проливали?

– Правильно!..

– Верно!

– Наш хлеб…

– Позвольте! Позвольте! – разрезал гам Петька Кудеяров. – Это, как сказать, куда баран… баран… туда, стало быть, то ись, куда, стало быть… Одно слово – идти всем, – он разрубил воздух левой рукой, – всем как есть – и Давыдку с собой!

Вытолкнув из избы и взяв в круг растерянного Давыдку Панова, бурдяшинцы двинулись через Пьяный мост ко двору Федунова.

Плакущев же Илья Максимович, как только поравнялся со своим двором, точно рыбка, незаметно выскользнул из толпы и коленкой плотно притворил за собой калитку.

В дверях избы он столкнулся с Зинкой, как жеребенка, потрепал ее за ухо, прошел в переднюю, сел на лавку и уставился в окно.

– Ну, вот, дело началось, – проговорил он и плотнее припал к стеклу, шурша бородой о сосновый подоконник.

За Крапивным долом – в Заовражном – из двора во двор бегали мужики.

«Зашевелились и там, – решил Плакущев. – А это кого несет? – и вытер набежавшую тень на стекле. – Кто это?»

Из Заовражного, под уклон Крапивного дола, скользя по глинной тропочке, бежал в Кривую улицу Захар Катаев.

«Ах, пес! – ругнул его Илья Максимович. – Опять ведь не даст делу произойти, – поднялся с лавки, торопливо надел на голову картуз, потом медленно стянул его и вновь сел перед окном. – Пойти сразиться с ним? Да и то – что еще будет потом?» – подумал он и задержался у соснового подоконника.

Федунов запрягал Серка, а дедушка Максим побежал в кормушку за соломой. Как только улицей проскакали Огнев и Николай Пырякин, Федуновы решили Дашу с дедушкой отправить в село Алай, к тетке.

Мужицкий рев сорвал Федунова с места. Он вбежал в избу и, через окно увидав, как бурдяшинцы и криулинцы 'широким потоком двигались к его двору, крикнул:

– Ну, этим я не дамся, – и кинулся к выходу, – эти меня не возьмут!

– Митя, – позвала Даша, еле поднимаясь с кровати.

Федунов задержался, а Даша крепко вцепилась руками ему в спину:

– Отдай… Отдай… ключ-то отдай… от амбара. Чай, не твой хлеб-то…

– Пусти… Пусти… говорю…

– Гибели твоей не хочу… Все равно найдут… Не спрячешься.

Из сарая в избу вбежал дедушка Максим и закричал, старчески прикладываясь ладошками к Федунову:

– Беги… беги, сынок!.. Лодка в кустах. В камыш беги!

Толпа уже гремела вблизи:

– На осину яво!.. На осину! Осина у нас в Сосновом овраге имеется.

– Эй, ты, вояка! Выходи!.. Балясы нам поточишь, как и что!

– Пусти… а!

От толчка Федунова Даша отлетела в сторону, ударилась головой об угол печи, тихо застонала. Сначала она повалилась на правый бок, потом перевернулась на спину и поджала ноги. Федунову в глаза бросился вздутый живот.

Даша открыла глаза – они теплые, ласковые, во влаге слез.

– Сейчас встану, сейчас, Митя, встану…

– А-а-а-а, бей!.. – прогремело с улицы.