– Что?… Думаешь, над таким смеяться будут?… – Яшка подплыл ближе к Стешке и, несмотря на то, что на Волге никого не было, зашептал еще тише: – Ты только сынка теперь давай… дочка у нас есть…

– Закажу, – шуткой ответила Стешка. – Чудачок… Ты все равно что к сапожнику пришел… мне, слышь, ботинки надо, сапоги у меня есть.

– А ты не шути… ты постарайся… Приметы ведь какие-то есть.

– У-ух, Яшенька, – вскрикнула Стешка и метнулась от него, забила ногами, забурлила, подпрыгивая в воде, – сильная, бесстрашная мать.

И совсем недалеко от берега, там, где течение бурлит круговоротом, Яшка вымахнул, показалась его дубовая грудь, и – вскрикнув «о-оп!» – ушел под воду. На том месте, где скрылся Яшка, лопались пузыри да лениво таяла кудрявая пена. Стешка рассмеялась, оглянулась.

«Где появится? Вон там? Нет, вот здесь. За вихор-то его сцапать. А может быть, вот здесь, подо мной? – она извивалась, ожидая под собой Яшку, и быстрее поплыла к берегу… И уже совсем вблизи у берега у нее тревожно сжалось сердце. – Долго как… Чего это он дурит? – Она остановилась, плавно поводя руками, еще раз посмотрела на то место, где нырнул Яшка: там было спокойно, даже кружевная пена и та растаяла. У Стешки вдруг заколотилось сердце, и она рванулась к берегу…

– Ох, батюшки… Яша-а, – и еще пронзительней: – Яша-а!

Руки онемели, их будто кто крепко держит под водой, не пускает… А берег недалеко – вон, всего несколько саженей, на берегу Аннушка… Она развалилась… греет бочок. Аннушка! Яшка!.. Нет, надо напрячь все силы… Все силы… Вот так, взмахнуть руками, кинуться к берегу. Ну, вот ведь, рядом. Рядом.

Стешка опустила ноги, дно прощупала, а вода по губы, плещет вода в открытый с перепугу рот. Стешка запрокинула голову, а течение несет, не удержаться на ногах.

– А-ах! – вскрикнула она, оттолкнулась, поплыла… а время будто целый год, целая вечность. – Яша-а-а-а! – и протяжно: – Батюшки-и! Лю-юд-и-и-и!.. – И Стешку охватило отчаяние: работая руками невпопад, точно они у нее были спутанные, точно она впервые попала в воду, она ныряла к берегу и все кричала – пронзительно, надрывно: – Батюшки-и! Люди-и-и! Яша-а-а!

– Чит-о? – Яшка вынырнул у самых ее ног и, смахивая ладонью с лица воду, засмеялся. – Что ты?! А-а?

– Перепугалась… думала… долго ты…

– Родишь сынка?., сказывай… а то!.. – наступал он.

– Уйди ты, – она оттолкнулась. – Яшенька!

Течением поднесло вплотную к ней Яшкино тело. Оно в воде прохладное, шелковистое, приятно-скользкое… от такого прикосновения у Стешки появилось новое, неиспытанное ощущение, и губы у нее тихо зашевелились, а глаза опьянели от новой радости… У Яшки на руках мускулы – канаты… Стешка на руках у Яшки – в водяной колыбели. Губы у Стешки раскрылись – жадные к радости, – в шепоте. Молча задавил Яшка своими губами Стешкин шепот, вскинул Стешку… На солнце блеснуло ее сизое от загара тело…

На берегу проснулась Аннушка.

По крутому, меловому, звонкому от солнца берегу они поднялись на «Бруски» и с возвышенности, таясь друг от друга, еще раз глянули на песчаную косу. Там еле заметно виднелись следы босых ног.

– Мы его про себя так будем называть: солнышко, – проговорил Яшка. – Хорошо?

Стешка ничего не ответила, но по глазам Яшка определил – она согласна, и крепко обнял ее.

– А-а, вот и пара, гусь да гагара, – встретил их у костра Давыдка Панов. – Ну, скорее, а то уха к концу подходит.

– Не пара, а тройка, – поправил Давыдку Степан, – про гусенка-то ты и забыл. – Он потянул к себе Аннушку. – Вишь, гусенок какой, – и легонько похлопал Аннушку по животу, засмеялся, обращаясь к Николаю Пырякину: – Николай, полыхай на Буренке за трактором.

– Нет уж, отполыхались.

– Ты что нонче какой?

– О тебе речь была, – не отвечая Степану, обратился Николай к Яшке.

Аннушка схватила большую ложку.

– Ишь ты какая, – Степан надул губы. – Ты, слышь-ка, Анка, не работаешь, а большую ложку тебе подавай. Да, ребята, зовите остальных.

– Ваня! Эй-й! Айда! Уха готова! – позвал Николай, снимая с костра ведерко.

Прямо через поле попер трактор, круто завернул и стал у костра.

– Ну, отдыхай, – кинул трактору Иван Штыркин и, присаживаясь к вареву, добавил: – Ну, и я малость наловчился. А благодать какая пахать на нем.

Люди у костра хлебали уху. Говорили про работу. Скоро к трактору нужно будет пристегнуть молотилку и пройтись по широковским гумнам. Говорили еще про своих баб. Такой разговор вызвала своим видом Стешка: она ела, наклонясь, посматривая на Яшку, молча разговаривала с ним – и этот говор подметили артельщики и говорили про своих баб. Бабы поправились – не пилят теперь, не ругаются, а Катя, жена Николая Пырякина, помолодела – плечи у нее уже не торчат чекушками, и на лице улыбка.

– Смотри, Николай, как бы Катерина молодца себе не подцепила: ты против нее прямо-таки старик, – сказал Степан.

И еще намекали Николаю, как бы Катя в самом деле не родила.

– За тобой, Яков, – прерывая всех, проговорил Давыдка, кладя ложку на стол, – за тобой свадьба: ишь девку взял первосортную на селе, а втихомолку.

– Вот уберемся, – буркнул Степан.

– Сыграем свадьбу, дядь Давыд, – согласился Яшка. – Да и вообще… к вам мы нонча со Стешкой решили переправиться. Примете?

– Это надо подумать. Порассуждать, – и Давыдка отвернулся, скрывая улыбку. – Я о свадьбе, а он – в артель.

– Да-а… надо подумать об этом, – поддержал Давыдку Степан, намеренно насупившись.

– Ну, их, – встрепенулся Николай. – Сейчас только говорили: Якова бы в артель заманить.

– Ну, вот, весь секрет сразу и выдал. Эх, Коля, Коля! Свадьба-то свадьбой. Да, вон, палит как, – добавил Степан. – У нас хлеб еще, пожалуй, выдержит, новь подняли. А у мужиков – горит все.

По полям разбросались широковцы, ковыряют землю плужками и сохами. Пена падает с лошадей хлопьями, а на стеках пыль ложится бороздками. Ходят за лошадьми широковцы, бороды воткнув в знойное, синее небо:

– Дождя надо.

– Без дождя вон как оно сохнет, – бормочет Чижик, шлепая по борозде лаптями.

У опушки на Сивке Плакущева пашет Митька Спирин. Свистит кнутом, на Чижика посматривает: курить охота, а табаку нет.

– Дядь Савёл, нет ли махры? – кричит он.

– Чего? Махры? – Чижик остановился, пощупал кисет с табаком в кармане. – Нету. Вся, пес ее возьми-то, – и тише добавил: – На вас не напасешься: давай только. Хахали!

Никита Гурьянов несколько раз обошел поля и с каждым разом все больше горбился, сох. Вот и сегодня – еле ноги дотащил, у своего двора остановился, мутными глазами на поля глянул. По полям, будто в прятушки играют, бегают, крутятся в скачке пыльные столбы.

– Беготня какая-то, – Никита зашевелил губами, похожими на ломти сухой тыквы, – и чего только бегают? Э-э-эх, – тяжело, с хрустом в груди вздохнул он. – Опять, видно, на лебеду доведется?!

– На лебеду бы ничего, – подымаясь с реки и опуская у ног лыки, забормотал Митька Спирин. – А вот как на мякину, тогда непременно умирать, – и рассмеялся звонко, по-птичьи. – А Огнев баил, в газетине пишут, к покрову аль ближе дождь хлынет.

– К покрову – сгорим.

– А может, и перепадет?

– Нет уж, раз оно с весны зажелезняло, хорошего тут не жди… Во-он, гляди, палит как.

Две бороды, – одна жиденькая, сивенькая – Митьки Спирина, другая рыжая, лопаткой, с проседью – Никиты Гурьянова, – уставились в знойное небо.

– А я то думаю, Никита Семеныч, – нарушил знойную тишину Митька, – ямина наша заколдована есть. Гляди, как тучка появится, будто кто отметет ее на обе стороны: расколется и ну в разные края полыхать… Колдовство тут какое-то.

– Может, и это… А я то – горы вон виной всему. Гляди, три дня назад у Никольских проливной был, а у нас сухмень… А всего-то ведь десять верст… Отчего? Горы виной… Примечай, как тучка до нас дойдет, ударится о Балбашиху аль о Шихан-гору – и марш в разные стороны… Срыть бы их, – добавил Никита чуть спустя. – Выйти всем селом и срыть… Аль прогалы устроить – дорогу… И тут Никита вспомнил, что все это когда-то говорил Артамон – дедушка Кирилла Ждаркина.