Вместе с вестью о переправе через Волгу банды Карасюка Егор Степанович получил весточку о том, что в село Алай – девять верст от Широкого Буерака – лесничий, торгаш Петр Кульков, привез две бочки керосину. Эта весточка больше его заинтересовала, и он рано утром на пегой кобыленке снарядил Яшку за керосином. Потом весь день ждал сына. Не раз ругал себя дураком. Ему казалось, что лошадь и Яшку забрали карасюковцы. И он долго и тоскливо из-под сарая смотрел в окошечко на алайскую дорогу. А вечером, когда молва о карасюковцах затрубила по селу, Егор Степанович кинулся в конюшню и золой начал растирать гнедой кобыле холку там, где полагается быть седлу. Кобыла жалась от боли, поднимала ногу. Егор Степанович прикрикивал на нее – она поворачивала голову, жалобно смотрела на быстрое движение его рук.

Разодрав до крови холку, он зачерпнул ведро воды, наложил в него теплого навоза, размешал и вылил на лошадь. Так он проделал несколько раз. Затем отошел в сторону, усмехнулся:

– Во-от – одер. Придут, скажу: ну, куда на моем одре? Гляди – чего.

Сняв с гвоздя фонарь, он еще раз осмотрел лошадь, что-то невнятно пробормотал и хотел было уже переступить порог конюшни, как защелка у калитки редко, но звонко зазвякала. Егор Степанович попятился.

Защелка зазвякала более решительно. За воротами послышались голоса. Егор Степанович не без тревоги подошел, прислушался, затем отодвинул длинный железный засов. Во двор сначала вошел Плакущев Илья Максимович, за ним Пчелкин Сергей, прозванный за свой бас и буйство «громилой». Свет фонаря ударил прямо в лицо Плакущева.

– Ну-у, – с дрожью в голосе заговорил Илья Максимович, – полчище идет.

– Да, – загудел бас Пчелкина, – давеча нищий у меня был, все сказал.

– А ты тише, – прошипел на него Чухляв.

– Ну, вот! – вновь поскакал бас Пчелкина. – Это надо вовсю, а ты тише. Спасение идет. – Он дернул плечами в плешивом полушубке и последним переступил порог избы.

Войдя в избу, Егор Степанович потушил фонарь, кинул Клуне:

– Ты! Спички где?

– Да ты сроду у себя их держишь, – ответила Клуня.

Егор Степанович спохватился. Спички в самом деле гремели у него в кармане. Он медленно достал их, стал на табуретку, потянулся к семилинейной лампе.

– Вот спички, – бормотал, зажигая лампешку, думая, как бы ему толкнуть навстречу Карасюку Плакущева и вывернуться самому. – Вот спички… Намеднись гляжу – пятка нет… Утром просчитал – было восемнадцать, а в обед гляжу – нет пятка. Куда делись?

– Аль со счету спички? – Пчелкин удивился.

– А то как же? – Егор Степанович спрыгнул с табуретки. – А то как же? Ты думаешь, это все, – он обвел руками выстроганные сосновые стены избы, – все это даром дается? Не-ет, тут крови сколько положено. Это только они, коммунисты-ячейщики, болтают, богатство оно так вот будто… как вон, – чуть запнулся, – как вон дерьмо коровье на лопате… поддел его – и хлоп к плетню… Нет. Тут сбереги. Иной раз и поел бы сладенького, а тут – нет, мол, постой… Я вот, когда в турецкой кампании…

«Ну-у, теперь держись, поедет», – подумал Плакущев.

– Я ведь, бывало, какой был? Я на лету птицу ловил.

Пчелкин басом дробно засмеялся, а Плакущев зло метнул глазами на Чухлява, прервал его:

– Дело не ждет, Егор Степанович. Ты свой сказ потом доскажешь.

– Что ж, – привертывая лампешку, Егор Степанович сжался. – Давайте дело.

Плакущев вынул из кармана лист бумаги, обеими ладонями разгладил его – и над столом враз вплотную склонились три головы: одна – колом – Егора Степановича, другая – большая, с серебряными тонкими нитями на висках – Плакущева Ильи и третья – рыжая – Пчелкина Сергея.

– Вот, – прошептал Плакущев, – тут тебе и явны и тайны коммунисты.

Егор Степанович откинулся, посмотрел на большую голову Плакущева и вновь сунулся к столу.

– Читай, – еле слышно проговорил он.

– Явные коммунисты, – начал Плакущев, – Огнев Степан – в восемнадцатом году грабежом занимался; отобрал у Чухлява Егора шестнадцать овец, крестьян грабил! Притом сына коммуниста имеет в Москве.

– Шестнадцать – верно! – подтвердил Чухляв. – И еще ягненка.

Плакущев мельком на него глянул, продолжая:

– Федунов – председатель сельского совета, явно держит руку коммунистов… Панов Давыдка… Николай Пырякин…

– Стоп, – прервал его Чухляв. – Стоп тут. Николку не след, по-моему, никак не след. И какой он есть коммунист? И сосед мне. Это надо принять.

«Боится соседа», – подумал Плакущев и, заложив Николая пальцем, стал читать дальше:

– Якушев Гараська в артель пошел, явно с коммунистами, Митька Спирин…

– Не-е-е-е-т, – прервал Чухляв, – ты Николку-то пальцем не закладай. Ты выкинь, выкинь от греха.

– Да чего ты боишься? – вынимая из другого кармана листовку и раскладывая ее на столе, проговорил Плакущев. – Ты вот слушай, – и, чуть приподняв к свету листовку, начал читать то, что было написано жирным шрифтом:

– «Совет трех» народной крестьянской армии под командой Василия Карасюка отныне объявляет, что вся власть принадлежит народу и народ сам собой управляет. Долой коммунистов, комиссаров! Да здравствует крестьянский союз!.. За мной идет сорокатысячная армия… В Москве…» – Плакущев запнулся и, не разобрав, что было написано дальше, обернулся к Чухляву: – Видал? Тут – сила. Советчики на ладан дышат.

Егор Степанович весь сморщился.

– Не-ет… Я на то не согласен… Не согласен на то, чтоб Николку в явные, не согласен – и все… Силой, что ль, меня?

Бились долго, бились над тем, куда отнести Николая Пырякина – в явные или тайные коммунисты.

– Ты с нами в кантахт не хошь, – хрипел Пчелкин, – ты насупротив нас.

А Егор Степанович одно свое долбил:

– Прочь Николку.

Злился и Илья Максимович и в злобе свой план высказывал:

– Перво-наперво – семенной хлеб в советском амбаре поделить, этим на свою сторону всю голытьбу…

После этого Егор Степанович совсем отпрянул в сторону, замотал головой:

– Не-ет, уж тут я совсем не знаю! В старшинах я не ходил, в писарях не был, не знаю. Чужого добра сроду не брал… Не-ет, руки обмываю. Не-ет, – взвизгнул он, – в это дело я не впутываюсь… И вообще не впутываюсь, – вдруг неожиданно заявил он. – Наотрез не впутываюсь, и все. Нет, лет, и не говори, Илья Максимович, и не тяни меня.

– Че-ерт ты! – вырвалось у Пчелкина.

– Постой, постой, – Плакущев схватил Чухлява за плечо, – постой. Мы разберемся… Мы разберемся… в таких делах с тобой.

Торопливый стук в ворота прервал Плакущева. Илья Максимович быстро сунул список и листовку под столешник. Егор Степанович подбежал, выхватил список и листовку и молча сунул их Пчелкину, а сам кинулся открывать ворота… Через несколько минут в избу ввалился грязный, измученный Яшка. Глядя на Плакущева и на Пчелкина, проговорил:

– Собрались? – Потом громче добавил: – Банды в Алае. Насилу вырвался, – и обратился к отцу: – Ты лошадь-то прибери, тятя. Телегу я оставил в поле… Пожрать бы чего, – и, схватив в чулане кусок пирога, выскочил из избы.

– Куда ты? – спросил Егор Степанович, кидаясь вдогонку.

– Куда след, – ответил Яшка и скрылся в темноте.