Сторож звонил к вечерне.

Гул надтреснутого колокола толчками прыгал в спертом воздухе, через подслеповатые окна и скрипучие двери пробивался в крестьянские избы – звал на великое моление.

Крестились бабы, мужики мазали головы коровьим маслом, молодежь надевала праздничные наряды. И вскоре длинной вереницей потянулись широковцы на конец села в маленькую церквешку. Впереди всех, вразвалку, в узконосых сапогах – Маркел Быков, за ним Митька Спирин, за Митькой – Петька Кудеяров, Никита Гурьянов, потом бабы в серых косынках, девки принаряженные, парни, и позади всех, будто старый козел, ковылял, задыхаясь в пыли, дедушка Пахом.

И вскоре православные заполнили церквешку.

Налево стояли бабы; они губы копытцем сложили, и вид – упование на тебя только одного всевышнего, а в мыслях – коров подоили ли дома, пироги поставили? Направо мужики – по углам смотрят, спать охота страх как. А позади всех, у свечного ящика, приглаживая бороду, стоял Маркел Быков. Он продавал свечи, звеня медяками, и думал о своей скорой кончине, о том, что дети не в него пошли, и о том, что Кирилл-плут всегда смеется над ним… А когда мимо, вслед за попом, прошмыгнула Улька, Маркел думал: «Гожа молодайка Улька… Вон вишь – мужики, и те на нее глаза… Гожа!..»

Но тут всех удивило одно – отец Харлампий, покачиваясь, взошел, на амвон. Волосенки у него растрепались, руки повисли плетьми, а губы выпятились, будто сплюнуть он хочет.

– Вишь, батюшка в горе каком, – зашептали бабы. А мужики ниже головы склонили, друг друга в бока легонько толкают.

Отец Харлампий в алтарь вошел, там немного повозился. Дьячок приготовился на клиросе его возглас пеньем подхватить. Харлампий вышел из алтаря, перед царскими вратами постоял малость, обратно в алтарь ушел.

«Что такое с ним есть?» – подумал Маркел.

Он запер ящики, ключи в карман сунул и, расталкивая верующих, узенькой дорожкой кинулся к алтарю.

Но не успел Маркел и до первой приступки добежать, как из алтаря снова вышел отец Харлампий, глаза посоловелые на народ уставил, потом медленно поднял руку и быстро, как будто кого ударил, махнул ею:

– Вы, бабы, вот что… немытыми у меня в церковь… не ходить!.. Нельзя грязным и все там такое в церковь. А мне мыться надо аль нет?

Митька Спирин рванулся первым:

– Эй, ты чего понес? Чего, говорю, понес? Чего не полагается!.. Опять за баню? Баню ему!

Елена Митьку за рукав дернула;

– Митя, молчи.

– Да что он! Его… что ль, церковь-то? Не его, наша!

– Ну, ваша, – по-детски засмеялся Харлампий и, как мешок, свалился в дверях.

Среди верующих кто-то тихо зашептал, потом забубнили мужики; их густой говор подхватили бабы, засмеялись девки, ребята, – и звуки шагов зацокали под куполом, верующие вывалились из церквешки на улицу и порядками в торопливом говоре покатили по домам. Навстречу бежал сторож сельсовета, извещая:

– На собрание, граждане! Вопрос о налоге и о прочем.

Когда православные высыпали на улицу, Маркелу показалось, что в церквешке как-то сразу потускнело: Георгий Победоносец с иконы глянул гневно, у «Казанской божьей матери» глаза вылупились двумя луковицами. Таких глаз Маркел никогда не видел, и, идя к амвону, он несколько раз поворачивался, смотря на глаза «Казанской».

Харлампий свалился у «царских врат», его стошнило на серенький узенький коврик. Блевотину лизала, отряхиваясь, отфыркиваясь, словно от горячего молока, кошка. Маркел отбросил кошку ногой и, подхватив Харлампия под мышки, поволок на квартиру.

– Принимай, матушка, – сказал, втаскивая его в избу. – Намолился… слава те, господи, Кирька накачал его. Ждаркин.

Матушка ахнула. А Маркел, вытирая пот на лице, вышел из избы и в густом сумраке вечера направился к Дуне Пчелкиной. Он знал, что Дуня намерена продать оставшихся после смерти мужа пчел.

– Благодать, кто с пчелками живет, – бормотал он, – они уже не украдут, а все тебе – хозяину.

Идя мимо сельсовета, он остановился, внимательно всмотрелся и ничего не понял. Мужики, освещенные несколькими фонарями, словно бараны, проходили во двор Николая Пырякина, а у калитки стояли Кирилл и Никита Гурьянов, отмечая:

– Петька Кудеяров – за полив!

– Трюфилькин Матвей – за полив!

– Митрий Спирин – против полива!

– Меркушев – за полив!

– Ефим Сдобно© – за полив!

– Филат Гусев – против полива!

«Тормошатся, а что тормошатся? Ну, идти надо…» – подумал Маркел и, свернув за угол, направился к избе Дуни. «Хорошо бы, за пятнадцать пудов пчелок отдала. Не отдаст, проклит. А хорошо бы. Ну, за шестнадцать…» Осторожно поднял защелку у калитки, осмотрелся во дворе, нет ли собаки – собак боялся, – потом также неслышно вошел в избу.

– Ты, Дуня, как насчет пчелок-то? – сразу пошел он в наступление. – Слышь, налог на них нонче вкатили страшный.

– А где чего возьму?

– Да они не спрашивают, где чего возьмешь. Давай, и ладно. Ты вот что, как родня ты мне, хоть и дальняя, – по Сергею-покойнику, царство ему небесное, за народ пострадал, – так вот и присоветую я тебе; брось ты этих пчел… продай…

– Да кому продать-то?… Кто купит?… В поле-то вон, говорят, ровно в черный год.

– Да-а, теперь, знамо дело, трудов стоит продать. Оно как раз на голодный год идет. Трудно, конечно. Вот случайно разве… Вот, примерно, ко мне намеднись заезжал один маркитян… спрашивал – нету ли где пчелок? Мне-то все недосуг было тебе присоветовать… Сколько ты думаешь за них?

– Да сколько, Маркел Петрович? Ты сам присоветуй, сколько… их ведь двенадцать пеньков, да все крупные – пчелы-то.

, – Восемь пудов, чай дадут, – прогнусил Маркел. – Восемь? Нет, за восемь не отдам. Чай, мне в весну по два червонца давали за каждый… а ты – восемь.

– Ты что весну берешь? – Маркел поднялся с лавки. – Весна не в пример. Мне в весну вон за старшую свинью полтораста давали, а теперь выведи на базар – на пятнадцать. наплачешься. Весну в расчет не бери, – даже обозлился Маркел, – ты уже бери восемь. Издохнут – и восьми не получишь.

– Да, Маркел Петрович, ты сам подумай. Ты вон свечки по пятаку продаешь, а они какие – с чирышок! А тут пчелы. В них, чай, окромя меду – воску на тыщи свечей… Ты продай мне свечечку за трешник?

«Ты сама допрежь продай, – подумал Маркел, – а там и я продам», – и загнусил:

– О свечах и «е говори: они – дар божий, и не след тут о них, грех большой о них тут…

Торговались долго. Перебирали свою родню, знакомых, говорили о хлебе в поле. Маркел Петрович все время наворачивал о голоде, о том, сколько людей погибло в голодную годину.

– И вот нонче как бы не пришлось копать новые могилы за гумнами… Не донесешь мертвеца с голоду на старые, могилки… сподрушнее, пожалуй, будет могилки рыть новые за гумнами…

Затем напомнил ей молодые девичьи годы. Помнит, поди, Дуня, с Маркелом они играли? Да, конечно, тогда не те были времена. Тогда не то, что теперь: каждая девка за того парня, кой ей люб, каждый парень ту девку, коя ему по душе… Тогда не то было… Тогда, может быть, и Маркел не прочь бы Дуню за себя подхватить, вот и могло быть – вместе до гробовой доски.

Дуня прослезилась и под конец отдала Маркелу Петровичу одиннадцать ульев пчел за двенадцать пудов ржи.

Радуясь такой удачной покупке, Маркел шел домой и строил план – как он разведет пчел, будет с пчелками возиться.

У двора Кирилла Ждаркина кто-то сидел на лавочке.

«Зинка, видно? – подумал он. – Надо побаить!»

Подошел тихим шагом.

– Ты что, крестница, сидишь?

Зинка вздрогнула, чуть погодя ответила:

– Рассаду глядеть ходила, крестный.

– Рассаду? Какая теперь рассада? – недовольно пробурчал Маркел. – Знаю, что за рассада. Слыхал да и глазами своими видал.

Посидели молча.

У пожарного сарая загудели мужики.

Маркел покрутил головой.

– Эх, крестница, беда глядеть на тебя: мученица ты, – нагнулся – и тише: – сраму-то на селе сколько произвел. А? Надо ж было батюшку самогонкой накатить. Это ведь грех-то не на батюшку ляжет, а на него, смутьяна, да и на тебя: у тебя в дому лицо священное смутил.