Кукушкин привстал на локтях, непонимающими глазами огляделся по сторонам и не сразу понял, куда попал, потом увидел голую розовую Марьяшкину пятку и расстроился — узнал свою комнату.
Он выключил радио и снова лёг, надеясь вернуться в сон. Но сон потускнел и съёжился, а потом и вовсе исчез. Тогда он заснул просто так, без сновидений.
ВСЁ ИДЁТ КАК ПО МАСЛУ
Меня разбудили в восемь часов. Родители были уже в полной парадной форме. Значит, пока я спал, в их планах ничего не изменилось.
— Скорей умывайся, а потом — к столу, — сказала мама и поцеловала меня. — С добрым утром!
Как давно она не говорила со мной так ласково, а всё потому, что ни разу никуда от меня не уезжала.
Я сел завтракать. Мама занялась поисками сумок, куда они с отцом в Ташкенте будут складывать виноград и дыни. Отец ходил по квартире, не зная, чем заняться. Он не любил сборы. Он был готов поехать в Ташкент в одной майке, но мама натолкала полный чемодан белья, и теперь он ворчал:
— До Ташкента я, конечно, его кое-как дотащу. Но там нанимай себе верблюда. Набрала столько, как будто мы отправляемся в кругосветное путешествие!
— Если тебе наплевать, что скажут о тебе мои сослуживцы, то мне — нет! И пожалуйста, подумай о своих манерах. Когда разговариваешь, не кричи и не размахивай руками.
Не успел отец ответить, как раздался звонок: это пришли Гуслевичи. Я никогда не видел, как взрываются вулканы, но уверен, что шуму там гораздо меньше, чем при встречах отца и Стаса.
Стас в два раза выше отца и тоньше, и младше, но отец всегда сгребает его в объятия и трясёт, хотя они, может быть, виделись только вчера. Хоть бы раз он так обрадовался мне!
Они тут же заговорили про какие-то свои научные проблемы, которые никого не интересовали. Зато Нина сразу подключилась к Марьяне, подхватила её на руки и закружилась по комнате.
— Господи, неужели у меня будет когда-нибудь такое чудо?
А это «чудо» уже успело нареветься.
По утрам Марьяна делается какая-то особенно звонкая: ей всех жалко. Звякнешь стаканом — плачет, уронишь ложку — плачет, бросишь подушку — плачет, от всего — плачет. Спросишь: «Ты чего?» Отвечает: «Жалко».
Не знаю, как она маму отпустила от себя. Обычно оторвать её от мамы по утрам просто невозможно. Только я один на это способен. А тут вроде и без меня обошлись. Интересно!
— А ты, мамочка, про попугайчика не забудешь?
— Не забуду. Я же обещала.
— Чтобы маленький был. Синий с красным и белыми усиками. — И Марьяна опять заплакала.
Мать бросила сумки, принялась её успокаивать и дала клятву, что привезёт ей из Ташкента попугая, красного с синим и с белыми усиками.
Марьяна засмеялась, и сразу вокруг стало веселее. Потом мы уже без всяких слёз с дикими радостными криками проводили наших родителей.
Чтобы продлить счастливые минуты расставания, я высунулся в окно, рядом со мной стояла на подоконнике Марьяна, я крепко держал её, и мы изо всех сил махали им руками.
Мама уезжала неуверенно, я даже испугался, как бы она не вернулась, отъезд даже по бесплатной путёвке давался ей с трудом. Зато отец радовался! Здорово он умеет радоваться, молодец!
ВОТ ТАК ПОВОРОТИК!
— Ну и прекрасно! — весело сказал Гуслевич, когда родители скрылись из виду. — Считайте теперь, что мы — ваши, а вы — наши!
Мы с Марьяной радостно захлопали в ладоши: Гуслевичи — очень хорошие, мы их давно знаем. Стас на моих глазах заканчивает университет. На свадьбе у них мы с Марьяной гуляли. Свадьба была студенческой и состояла из одних ватрушек. Гуслевичи живут на стипендию, денег у них мало, но зато они уж такие весёлые, что просто рот не закрывается от смеха. Мы с Марьяшей так у Гуслевичей смеялись, что даже не смогли съесть эти ватрушки и унесли их домой. Это было пять дней назад.
Конечно, Марьяна без всякого сопротивления согласилась тут же стать Марианной Гуслевич, и я тоже подумал, не стать ли и мне Ярославом Гуслевичем, но вовремя спохватился. Стас с первых же минут начал закабалять меня.
— Нина, ты полностью прикрепляешься к Марьяне. Шагом марш в детский сад! — скомандовал им Стас. — И вечером будешь заходить за ней. А я беру на себя Славу. Под полную свою ответственность. Слава, как у тебя с уроками? Как не задали? Разве такое бывает? Хорошо, вечером проверю по дневнику. И за сегодня и за вчера. Обещаю тебе серьёзно: эти три дня будешь у меня жить, как на другой планете. Я за тебя возьмусь! Пошли, я провожу тебя в школу. Нам с тобой по пути.
Вот так поворотик! А я ещё считал его хорошим человеком! Как я в нём разочаровался буквально за одну минуту, а ведь знал его с первого своего класса… и так ошибиться в нём!
Под столом отыскал портфель, приплюснул его под мышкой и поплёлся за Стасом. Он совсем не замечал, какое у меня настроение. Всю дорогу он говорил мне о моём отце и восхищался им. Мне даже стало неудобно. По его словам выходило, что мой отец — большой учёный. А по-моему, большие учёные — это Ломоносов и Эйнштейн, их все знают. А моего отца — я, Стас, мама, Марьяна и ещё некоторые. Так и заявил об этом Стасу. И вообще сказал ему, что разочаровался в химии и больше ничего не взрываю. Теперь у меня мечта стать спелеологом. Буду пещеры исследовать. Когда вырасту, конечно. Все остальные науки — чепуха. Знаю я их!
На это Стас сказал, что у меня в голове каша.
Привет! Какая каша? Да если он хочет знать, вчера в овощном отделе, когда я за картошкой без очереди лез, одна тётка назвала меня не по годам умным! А он — каша…
Восхищается моим отцом, а сам не знает, что мой отец — рассеянный, шапки всё время теряет, одним словом, растяпа.
— Что ты сказал?
От удивления у Стаса съезжают очки с носа. Он бросает их на переносицу одним пальцем. Вот здорово!
А что я сказал? Здрасте! У нас в классе все говорят про своих родителей. У одних — приобреталы, у других — книжники, у третьих — выпивалы, а у меня — растяпа. Не лучше, чем у всех!
Стас орёт на меня и смотрит, как на чудовище. Я успокаиваю его, соглашаюсь с ним во всём и в конце концов признаюсь, что никогда не сказал бы так про своего отца и никому не дал бы его критиковать, если бы он у меня был военным. Как я мечтал всегда, чтобы мой отец был военным! Даже погоны специально для него выменивал, когда учился в первом классе. И фуражку. Но он влез в свою химию.
Гуслевич развёл руками:
— Нет, с тобой невозможно разговаривать. У тебя нет никакой логики.
Я и сам знаю, что нет у меня этого. Ну и что?! Но чтобы он не думал, что я какой-нибудь повёрнутый, я ему шёпотом сказал:
— Ты не думай, мы всех критикуем и разбираем. Даже учителей и директора, а не только родителей.
— Ну, брат! — Гуслевич совсем расстроился. — Ты меня так огорчил, как никогда. Неужели тебе непонятно, что взрослые для детей, тем более директор, существа высшего порядка? Как боги?
Я кивнул:
— Проще пареной репы.
— Взрослых, тем более родителей, надо безоговорочно уважать!
— И вон того пьяного? Который уже с утра пьяный? Он ведь тоже кому-то родитель.
Стас смутился и попробовал перевести разговор на другую тему, но я ему не дал.
— Ты не думай, — сказал я Гуслевичу, — мы хороших взрослых уважаем.
— А как вы узнаете, кто хороший?
— Чувствуем.
Стас свистнул.
— Понимать надо, а не только чувствовать.
— Мы и понимаем. Вот, например, у нас Светлана Леонидовна, новая учительница. Мы понимаем. И скоро будем её слушаться. Есть в ней, понимаешь, неуловимое и хорошее. И наш пятый «б» уже не называют «неуправляемый», мы уже управляемся. Ну как, рад хоть немножко?
Стас засмеялся. А чего смешного? Я ему от души всю правду, а он смеётся, хоть смешного ни на грош.
— Да ты не обижайся, чудак человек, — сказал он мне. — Вот уж действительно — невозможный Кукушкин! — Похлопал меня по плечу зачем-то. — А ты ничего формулируешь. Такой маленький — и такое умозаключение: «неуловимое и хорошее»!
