— Сам ты за мышью! — сказал Нырненко, и стали они препираться, как всегда.

Пока они шумели, Светлана Леонидовна поманила Тагера пальцем, он наклонился к ней, она тихо сказала:

— Пока вы ползали в трубе, над высоковольтной линией вспыхнуло небо…

— А при чём здесь Расстегай Иваныч? — удивился Тагер.

— Не знаю. Только необычно это всё. Но я видела Расстегая Иваныча в Олиных руках.

— Обычно-необычно, а Кукушкина он спас, а куда потом делся — все говорят по-разному. Как хочешь, так и понимай, только нам его уже не найти. Давайте думать, что скажем Серафиме Петровне.

— А чего думать, — вмешался шофёр. — Скажите хозяйке, что её пёс надорвался, когда рюкзак из трубы вытаскивал. А взамен мы ей другого Расстегая Иваныча принесём. Месяц назад у моей Джерри щенки родились. Только как эта старушка будет с восточноевропейской овчаркой справляться? Расстегай Иваныч, по вашему рассказу, был совсем крошка.

— Как будет справляться? — задумался Тагер и тут же нашёлся:

— А зачем ей одной справляться? Мы все вместе с ним справимся.

— Кто это — мы? — подозрительно спросила Светлана Леонидовна.

— Ну, хотя бы я, вы, Оля, Андрей, Юра. Да и Кукушкин поможет. Словом, весь ваш класс возьмёт шефство, и все мои товарищи, и Того впридачу. Того, возьмёшь шефство?

Того замахал хвостом.

Утром Светлана Леонидовна и Тагер вместе с Того стояли перед дверью Серафимы Петровны. За пазухой у Тагера барахтался дремучий чёрный щенок.

Серафима Петровна открыла дверь.

— Пожалуйста, гости дорогие, давно вас жду. Мина Ивановна, ко мне гости пожаловали. Ой, да кто же это такой страшный?

— Это учёный пёс Того. Не бойтесь его.

— Легко сказать. А где же Расстегай Иваныч?

Тагера, что называется, заклинило, он опять потерял голос и замолчал, казалось, навсегда. Светлане Леонидовне пришлось объяснять самой.

— Серафима Петровна, Расстегай Иваныч нашёл Славу, а сам погиб. Если бы не Расстегай Иваныч, Тагер нипочём не нашёл бы Славу. Правда?

— Правда, — честно сказал Тагер и сам удивился: откуда голос возник?!

Серафима Петровна прислонилась к стенке, подняла передник к глазам, закрыла им седую свою голову и заплакала. Всем стало очень грустно.

В прихожую вышла Мина Ивановна.

— Я всё слышала, — сказала она, — и положила Серафиме Петровне на плечо руку. Так они вдвоём и стояли: одна с фартуком на голове — плачущая, другая без фартука и тоже плачущая.

Слёзы у Мины Ивановны были большие и редкие, как жёлуди.

Тагер осторожно вынул щенка и поднёс его к закутанной Серафиме Петровне, щенок потянулся к ней и лизнул в ухо.

— Ой, кто это? — испуганно спросили две старушки-подружки.

— Это вам подарок от всех нас, — сказал Тагер. — На память о Расстегае Иваныче. Вырастите, пожалуйста, ещё одного доблестного пса. А мы вам все поможем. И милиция и школа.

— И я помогу, — сказала Мина Ивановна, которая до смерти боялась собак, даже Расстегая Иваныча, если честно признаться. — Я подберу вам литературу. И ещё подключу Новодедова с кошкой и внуком Славой, раз уж он всё равно нашёлся. Только не грустите, Серафима Петровна.

— А что он ест? — спросила Серафима Петровна.

— Хорошо бы ему чая с молоком, — сказал Тагер.

Серафима Петровна вздохнула напоследок и ушла на кухню — подогревать чай, а Мина Ивановна и Светлана Леонидовна побороли страх и стали играть со щенком. Им помогали Тагер и Того.

Я вернулся домой из такого далёкого далёка, что с трудом узнал свой дом. Он сиял и блестел, как самовар. Он гудел и звенел, как котёл, в котором варится радость. Над дверью в кухню висел плакат. Я догадался, что его нарисовал отец, потому что в углу плаката была таблица Менделеева, а на плакате было написано «Привет великому химику Ярославу Кукушкину! Взрывай что хочешь!»

Значит, отец всё-таки хочет, чтобы я стал химиком. А я?.. Кем я хочу стать после всех моих приключений?.. Я мечтаю стать космонавтом — может, тогда когда-нибудь опять попаду на Юкату…

Когда летишь в космосе, время для тебя как будто останавливается, но мне кажется, лично для меня время так прыгнуло, что я стал старше: многое из того, что было со мной до этого, кажется мне таким детским и глупым… Хочется отвернуться и сказать: «Это было не со мной, а с кем-то другим. Тот, другой Кукушкин, уже не я…»

Но я ничего не говорю вслух, а думаю и думаю. Не нарочно, как раньше — думаю, чтобы думать, — а просто так уж у меня теперь получается само собой, думается, и всё.

Отец уже давно что-то говорит мне:

— Завтра-послезавтра собирайся, пойдём на каток. И тачку сделаем хорошую. Как, ты думаешь, её надо делать — на колёсах от Марьяшкиной коляски или на шарикоподшипниках?

«Бедный, бедный, — подумал я про отца. — Это я раньше мечтал отправиться с ним на каток. Год назад. А теперь мне с ним неинтересно. Он и стоять-то на коньках как следует не умеет. Всё клюёт землю носом, прямо стыдно будет признаться, что это мой отец так катается… А тачка… зачем мне тачка? До Юкаты я хотел её сделать, мечтал о кругосветном путешествии… уж такой болван был… Наверно, это и называется — вырос…»

Чтобы не огорчать отца, я говорю:

— На каток? Ну как же. Обязательно сходим. И тачку будем делать… раз ты хочешь.

Отец смеётся и уходит на кухню.

— Славушка, — тихо говорит Людмила, наверно, чтобы отец не услышал. — Я знаю, что ты знаешь…

Людмила подходит ко мне сзади, обнимает меня, я чувствую её руки у себя на шее, я люблю их. Они никогда не предавали меня — я понял это только сейчас. Мне грустно: она всё-таки не моя родная мать, а всего лишь Марьянина. Ну и пусть она больше любит Марьяну. Разве обязательно, чтобы тебя кто-нибудь любил, как, наверно, любила меня настоящая моя мать?

Ешмыша на Юкате, кажется, никто не любил, он сам любил всех, зато и сгорел… Так пусть и я тоже буду такой, как Ешмыш. Или такой, как Тюнь-Тюнь, который ничего для меня не пожалел. А на прощание оставил в моей руке свою ивовую палочку с листьями — дороже этой палочки у него ничего не было, а я её здесь проморгал…

Так говорю я себе и успокаиваюсь, а Людмила мне всё что-то говорит и говорит, а виски-то у неё седые…

— Мама, у тебя волосы вон какие у висков, — говорю я ей. — Ты не волнуйся из-за меня, ладно?! Я постараюсь тебя больше не огорчать…

— Волосы — это пустяки, — говорит она мне и быстро прячет их под берет, такой же пушистый и огромный, как у Марьяны, ну прямо настоящая летающая тарелка.

Людмила отворачивается в сторону, кажется, смахивает слёзы. Из кухни с огромным тортом приходит отец. Мы идём в столовую.

В столовой на самом виду висит увеличенная фотография в рамке. На фотографии я и мама, мне четыре года. Такую фотографию я видел у старика… Чтобы она здесь висела, мне надо было исчезнуть, укатить на Юкату…

Звенит звонок. В квартиру пришли какие-то старухи. Одна тихая, как мышка, а другая длинная и громкая — прямо транзистор на полной громкости. Вот тебе и раз! Откуда-то берётся старик. Он в военной форме, ордена и медали так и сверкают.

— Познакомься, твой дед, — говорит мне отец.

Пока я прихожу в себя от удивления, мой дед говорит мне, что прочёл мой дневник научных наблюдений, и там у меня — сплошное невежество, поэтому он мной займётся.

Ничего себе дед! Таких приключений даже на Юкате не происходило…

Дед и старухи рассказывают мне, как меня искали… Надо же, у тихой старушки пёс из-за меня погиб, надорвался, когда мой рюкзак из трубы вытаскивал. И сын у этой старушки герой, погиб во время войны, и мой дед говорит, что добьётся отправить весь наш класс на поиски его могилы за границу. Вот это здорово!

А вторая старуха, оказывается, переводчица с пяти языков, профессорша! Это она тогда хотела суп подогреть… Знаменитая старуха…