— Тише, это Гелла, — зашептал Ешмыш. — Гелла Грозоветка. Дочь доктора Чрефа. Пожалуйста, с ней лучше молчи. Она может тебя отравить в разговоре. Зря я тебя раньше не предупредил ни о чём. Я не думал, что тебе хотят причинить зло. Я думал, что, может, мы сейчас начнём настоящий обмен, но Тюнь-Тюнь…

— Вернулись, а молчите. Хорошо, я сама услыхала, как скрипнул космик, когда вы пролезали через дыру. Кого притащили?

Кукушкин вскочил на ноги.

— Во-первых, — начал он, — меня не притащили, а я сам согласился…

— Ой! — воскликнула в испуге Грозоветка. — Какой урод! Где вы такого выкопали?

Она вышла из чёрной защитной тени, которая всегда охраняла её от холода и жары, от космической пыли и метеоритных дождей, от всяких других опасностей, и Кукушкин увидел перед собой козерогскую девочку, такую тоненькую, словно сплетённую из проволоки. Руки и ноги у неё были ивовые прутики, шея — тоже прутик, а голова у неё была, как воздушное облачко, чуть дымчатое и пушистое.

— Ничего себе, — сказал Кукушкин, подбоченясь, — как вы встречаете гостей! У нас на Земле похожего нет. Мы всегда говорим: «Здравствуйте, рады вас видеть!»

При этом Кукушкин положил руку на сердце, а козероги все засмеялись в один голос.

«Да они же меня разыгрывают, — подумал он про себя, — думают — я ничего не понимаю».

Тут голова у него закружилась, и он стал падать.

— Что я вам говорил? — наклонился над ним Ешмыш и помог подняться. — Что она вас отравит. Вот и отравила. Надо было молчать.

— Не пугайте его, — сказала Гелла Грозоветка, и на лице её заплясали молнии, подрисовывая ей глаза, губы, щёки, лоб, нос и подбородок. Когда свет на её лице пропадал, лицо становилось пустым, ничем не отмеченным. — Он думает, что у нас не страшно. Это только на первый взгляд не страшно, а на второй и на третий… Вы уже сделали своё чёрное дело. А докончим его мы с моим папой.

— Какое чёрное дело? — не поверил своим ушам Кукушкин и посмотрел на Ешмыша и мыслящий цветок Тюнь-Тюнь. Но эти козероги отвернулись и уставились в скалистую поверхность, и понять, о чём они в эту минуту думают, не было никакой возможности.

Маленькие козерожики по-прежнему плясали на посадочной площадке.

Говорят, что, если человек со скоростью 1000 километров в час перемещается из пункта А в пункт Б или из Ленинграда в Ташкент, он некоторое время не может поверить в то, что уже переместился. Ему кажется, что он ещё в Ленинграде, хотя он на самом деле уже в Ташкенте или даже в Бухаре.

А Людмила и Василий Кукушкины там и были.

В Бухаре Людмила совсем забыла, что она же взрослая, и, когда увидела на улице верблюда, забыла всякие приличия.

— Смотрите, верблюд-верблюд! — закричала она.

Этому верблюду удивились все заводские товарищи, и даже Балахонцев, у которого сын учился в институте, потому что одно дело — верблюд в зоопарке, сто раз его видели, другое дело — на улице. Большая разница!

Всем было интересно, и только Василий рассердился, когда Людмила пристала к нему с этим верблюдом: «Смотри и смотри!» Как будто он верблюдов никогда в жизни не видел!

А рассердился Василий потому, что был он навьючен сумками с дынями и виноградом. Он тащил их на своём горбу и, откровенно говоря, думал про себя, что похож на верблюда, и очень этого стыдился: боялся встретить знакомых.

А Людмила ему опять сказала:

— Смотри, какой тюк верблюд тащит!

Тогда Василий остановился вдруг и сказал, что не сдвинется с места, потому что его назвали верблюдом. Людмила рассердилась и ответила, что никого не называла верблюдом. Но если человек так себя называет, значит, он такой и есть — неприкрытый верблюд, да ещё упрямый. Она ему как человеку сказала: «Давай я хоть дыни понесу!» Так нет же! Он вырвал эти дыни из её рук и сам нагрузился.

Как раз в эту минуту к Василию и подошёл тот самый академик, который когда-то назвал его коллегой Кукушкиным. Он и сейчас его сначала так назвал:

— Коллега Кукушкин, неужели это вы?! С трудом узнал вас под этими тюками. Вы были моим лучшим учеником-химиком, а теперь превратились в агента снабжения. Прямо верблюд какой-то!

И, сердито стуча палкой, академик пошёл дальше. Его чёрная шапочка была сдвинута на одно ухо, а другое горело, как от мороза.

Василий от безысходности даже плюнул.

Как раз в этот момент мимо них проходил верблюд с погонщиком. Верблюд посмотрел на Василия и тоже плюнул. Людмила увидела, как верблюд плюнул, и сказала:

— А верблюд плюётся!

Тут Василий как рассердился да как принялся срывать с себя сетки-сумки и даже две дыни, связанные у него на шее хвостиками, сорвал и бросил на землю. Дыни разбились вдребезги.

— Ай-ай, — сказал погонщик, — нехорошо. Человек устал. Надо сумки таскать женщине или верблюду, — и похлопал своего красавца.

Людмила начала с ним спорить, а Василий побежал искать своего знакомого академика — объяснить ему, что он не себе столько везёт, а своим знакомым и родственникам — Чашкиным, Зайцевым и Горшковым.

Но академика он не нашёл, а увидел наклеенное на тумбе странное объявление, быстро пробежал его глазами и ничего не понял. Второй раз прочитал то же самое объявление по слогам. И понял всё-всё! Обернулся по сторонам и стал быстро искать Людмилу.

Людмила шла рядом с погонщиком по другой стороне маленькой площади, о чём-то с ним говорила и весело смеялась. Сумки-сетки Василия висели на верблюде, а тот их всё губами старался достать и сбросить. С трудом Василий поднял тяжёлую руку и оторвал это объявление, а потом помахал Людмиле обрывком бумаги, на котором туда-сюда качалось лукавое лицо Славки.

Людмила тоже ему помахала: иди лучше ты сюда! На ватных ногах он направился к ней медленно и как бы нехотя.

Людмила показала ему на верблюда и сказала:

— Он такой же упрямый, как ты.

— Кто? — спросил ничего не понимающий Василий.

Но Людмила теперь ни за что бы не произнесла вслух это запретное слово — две чарджуйские дыни из-за него погибли!

— Он. Ну, он, — сказала она и подмигнула погонщику.

Василий протянул ей обрывок бумаги:

— Читай.

Всё ещё смеясь, она прочитала.

И когда она прочитала, она заплакала.

Всесоюзный розыск, которого добился Тагер, вошёл в силу.

Дело об исчезновении Ярослава Кукушкина было первым серьёзным делом Тагера. Конечно, Тагеру больше хотелось раскрыть у себя в районе шайку воров, схватить за окровавленную руку убийцу, отыскать пропавший перстень Петра Первого, но таких дел у него пока не было. А как говорится, чего нет, того и нет.

Но и не было нигде Славки Кукушкина, примитивного двоечника из соседней школы, после которого осталось столько — и таких ярких! — следов, что не надо никакой лупы. Отпечатки грязных пальцев Кукушкина прослеживались в тетрадях и учебниках — не надо и тальком присыпать. Следы его деятельности оставались в школе на каждом шагу: разбитое стекло в физкультурном зале, перекошенная дверь в кабинете математики, сломанная яблоня во дворе…

Несколько иначе выглядел исчезнувший Кукушкин в воспоминаниях современников. Стоило Кукушкину не вернуться домой на второй день, на третий, на четвёртый день, как оказалось, что этот невозможный Кукушкин не такой уж распоследний двоечник был. Дескать, и способности у него где-то в дебрях души скрывались, и лентяй был не такой отпетый. Вдруг выяснилось, что он был хороший товарищ, друзьям в беде помогал. Однажды, когда мать драла Нырненко ситом за то, что тот просеивал им её французскую пудру, пришёл к нему Кукушкин и сказал, что это он виноват — посоветовал опыт проделать: просеется или нет.

И железный человек Пчелинцев тоже расчувствовался и вспомнил, как пропавший Кукушкин был ему ещё с детства должен восемь копеек, и когда в один прекрасный день разбогател — нашёл на улице полтинник, то не забыл, отдал долг.