Может, это и есть мой настоящий отец?

Меня обступила как будто душная стена — если я останусь хоть на секунду, я задохнусь.

Нет, не надо!

И тогда я повернул назад и пошёл к Юрке, хотя он, по всем правилам, должен быть в школе. Но мне некуда было идти, и на всякий случай я шёл к нему: а вдруг?!

Юрка оказался дома, он засовывал в себя макароны: возьмёт макарону за хвост и бросает себе в пасть.

— Где портфель? — говорю.

— Не знаю, — говорит. — Хочешь макарон?

— Потеряли мой портфель, изверги, — говорю. — Он хоть и не твой крокодильско-венгерский, а простой и наш, зато ему уже пятый год, а он ещё дышит. Давай портфель, не то всё разнесу!

— Ты что, Славян! Не брал я его. Он там и остался. Ищи там.

— Там нет. Без портфеля в школу ходить не буду. Вся ответственность на тебе с Андрюхой.

— Катись, — говорит Нырненко, — вместе с твоей ответственностью.

— Я-то покачусь. Но как бы ты не заревел.

— Не зареву. Ты про портфель у Андрюшки спроси, жаль, что он убежал.

— А куда, — сразу интересуюсь, — убежал?

— Его выдвинули в комиссию по ремонту школы. После физкультуры у них заседание. Вот он и вспомнил.

Мне стало завидно, что Андрюху туда выбрали, а меня никуда не выбирают, наоборот — отовсюду гонят.

— А я и не знал, что его выбрали…

Как-то не хочется уходить от Юрки, но чувствую, что надо уходить, надо искать другую жизнь, больше так жить невозможно.

— Привет! — говорю.

— Привет, — говорит Нырненко.

Не понимает, что с ним человек прощается навсегда, неизвестно, увидимся ли когда.

— Привет! — говорю.

— Привет.

Ну, совсем ничего не понимает, настоящий ребёнок. Ему хорошо: никаких забот, он всем родной, и аквариум не разбивал, и отметки у него хорошие, и в школу родителей не вызывали два дня подряд, и вообще он благополучный… Счастливчик он — вот кто!

К Андрюшке не стал заходить, он на комиссии своей заседает. Лучше напишу ему письмо. Опять зашёл к Нырненко.

— Привет! — говорю. — Дай карандаш и бумагу.

— На, — говорит, — и отстань от меня. У меня из-за тебя макароны остыли. Пожалуй, побегу в школу. Я ведь ещё не доучился: два урока осталось. Поправляйся, эх ты, больной!

Он ещё не доучился… Смотрите на него, какой умный!

…Ушёл от Юрки… продрог от дождя, так и колотит. Юрка мимо промчался, а я сел прямо на его лестнице на ступеньках и стал Андрюхе письмо писать.

«Андрюха! Пишу тебе своё последнее письмо. Если тебе Перепёлкина дороже друга, твоё дело. Ходи к ней на день рожденья. В кино. Смотри с ней салют. Бегай на коньках, на лыжах. Мне это совершенно всё равно. Потому что… ну, это моё дело — почему. Вообще-то, Перепёлкина ничего… Так что не очень-то. А то и заработаешь. Мой портфель украли. Так что и за это тебе спасибо. Остаюсь Славян. Только вот не пойму, друг или не друг… Привет!»

Я пошёл к дому Пчелинцева и бросил ему в почтовый ящик, письмо. Кажется, покончил со всеми своими делами, больше никаких своих дел нет. Надо бы ещё увидеть Перепёлкину, да на неё сил совсем не осталось. Да и кто она мне такая, чтобы я о ней всё время думал? Свободный я или кто? Свободный! Поэтому хочу — о ней думаю, хочу — нет. Вот и не буду.

Теперь можно и домой. Соберусь — только меня и видели. Как бы мимо старика промелькнуть? А то обязательно спросит, почему не в школе… Да ну его, этого старика. Мне уже никто не страшен. Я всё решил.

Дома переоделся во всё сухое, мокрые вещи затолкал в стиральную машину. Потом подумал, что нельзя просто так уходить, как будто всё в порядке, переверну-ка всё вверх дном. Пусть поломают голову — что со мной. Может, меня похитили… Следы сделаю тушью на стене, как будто кровь. И напишу: «Долой Кукушкина!» Пусть им всем страшно будет, кроме, конечно, Марьяны. Ей это ни к чему, хотя она мне и полуродная…

Я достал рюкзак, засунул туда отцовский спальный мешок, фонарь, наполовину опустошил холодильник, взял чистую тетрадь, ручку, карандаш, деньги, что были мне отложены на столовский абонемент — всё равно мои! — и вышел из дому, а дверь оставил открытой, чтобы страшнее было.

Настроение у меня неожиданно повеселело. У меня так часто бывает: вдруг ни с того ни с сего станет так хорошо, просто невозможно. А плохо мне раньше почти и не бывало: всё время весело. Наверно, я всё-таки не замечал раньше плохого…

Пожалуй, отправлюсь-ка я пока в трубу, пересижу там некоторое время, чтобы они меня не нашли, а заодно узнаю, как переношу одиночество и голод. А может, и открытие какое попутно сделаю. Если там ничего не открою, то уеду куда-нибудь подальше. Меня уже тогда искать перестанут… А у меня есть два рубля. Уеду на два рубля… Как-нибудь переживу… Стану работать…

Новая необыкновенная жизнь звала меня, и я, стараясь забыть обиды на старую, двинулся в путь, то есть на вокзал.

Я не поехал на Московский вокзал или там на Балтийский, я скромно отправился на Финляндский вокзал: туда-то они бросятся в последнюю очередь, им и в голову не придёт, что я где-то здесь поблизости, они будут думать, что я далеко.

На электричку я сел без билета, и тут меня сразу чуть не сцапали контролёры: вот в этот момент я подумал, что лучше всё-таки уезжать далеко. Стало очень обидно, что они меня сейчас сразу сцапают и вернут домой, и дело моё — труба.

Контролёры шли из последнего вагона, и я побежал вперёд, надеясь спастись от них. Пока они дойдут до первого вагона, я выпрыгну. В одном тамбуре я не смог открыть дверь и так и повис на ручке. А тут меня сзади кто-то за живот как схватит! Ну, думаю, началось! Нет, оказалось, какой-то парень тоже бежит и навалился на дверь. Он был сильный, дверь поддалась, и мы побежали с ним вместе. В вагонах на нас смотрели — ужас!

На наше с ним счастье, электричка остановилась, и мы выпрыгнули.

— Ух! — сказал я. — Везёт же людям.

— Везёт, — сказал он. — А ты куда нарядился — на Северный полюс?

— Да, — отвечаю я, стараясь на него не смотреть, а то догадается, что я из дома удрал. Глаза меня всегда выдают — так Людмила говорит. — Прогуляться собрался… То да сё… Пятое — десятое…

— Послушай, — говорит. — Знаю одно ужас интересное местечко, как раз для тебя. Там всякие чудеса происходят. Сам от ребят слыхал.

— Какие чудеса?

— Ну, такие. То да сё…

— Куда идти?

— Километров пять отсюда. Сначала по этой дороге, потом от неё пойдёт тропа вправо, шагай по ней, а там начнётся трубопровод — и сам всё увидишь. Если что и вправду заметишь, на обратном пути заскочи ко мне. Я на горке живу, видишь? Спроси Котьку, тебе каждая собака покажет. Идёт?

— Идёт! — говорю. — Только ты не врёшь? А то получишь!

— А ты кто такой? — говорит.

И тут мы с ним сцепились. Когда он меня хорошенько отдубасил, а он был гораздо старше и сильнее меня, он сказал:

— Теперь будешь уважать старших?

Я прошамкал распухшей губой:

— Сам знаю, что мне делать!

И пошёл по дороге, которую он мне указал.

А он стоял и кричал мне вслед:

— Не забудь сообщить, если что увидишь! Жду!

И я ему крикнул:

— Ага!

И пошёл по дороге; вот повезло: оказывается, труба где-то близко. Как будто сама меня нашла, теперь никто не помешает мне сделать открытие.

Я напевал про себя, несмотря на темень и мелкий противный дождь. Что мне эти трудности, когда я убежал от контролёров и шёл навстречу мечте…