Кавендиш победила. Признаюсь, мой гнев не знал предела. Я даже пыталась засудить саму Кавендиш — желая очернить ее собственную репутацию, подала иск за клевету. Но выяснилось, что старуха смертельно больна, и жить ей оставалось девять месяцев. Тогда я незаконно приобрела пистолет и отправилась к Кавендиш домой.

Долгих шесть часов я простояла у порога ее дома, обдуваемая ледяным ветром, пытаясь успокоиться. Потом вышибла ногой дверь. Завыла сигнализация… вот я была дура! Ведь могла поразить Кавендиш отравленным дротиком где-нибудь на улице, сбить на машине, нанять, в конце концов, киллера.

Но я решила идти до конца. Я, некогда самая могущественная женщина на Земле, охваченная слепой яростью. Да как она могла поступить так со мной? Как осмелилась?!

Десять минут я играла в прятки со старухой, жившей в особняке, имитирующем стиль двадцать первого века. Оказалось, она спряталась в платяном шкафу. Когда Кавендиш увидела меня, морщины на ее лице разгладились.

— Они ушли, — прошептала я. — Идем, все будет хорошо.

Кавендиш протянула мне руку…

А я выстрелила в нее. И стреляла до тех пор, пока не оглохла от криков старухи. Последним выстрелом вышибла ей мозг. Ужас, что получилось — Кавендиш обрызгала меня собой. Адреналин наполнил меня пьянящим восторгом.

Затем — через ту же заднюю дверь, которую я вышибла — пришла полиция.

Я успела стереть свои отпечатки пальцев с оружия, оцарапать себе лицо о косяк шкафа и состряпала легенду о том, как спасала бедную женщину от грабителей в масках..

Услышав эту историю, полицейские рассмеялись мне в лицо. Над легендой смеялась даже моя адвокатесса. Она вообще хотела посоветовать мне простить Кавендиш и предложить дружбу, да чуток опоздала… А прочтя показания о грабителях в масках, рекомендовала прикинуться сумасшедшей. Но я просила суд считать убийство мотивированным.

Адвокатесса без моего ведома изменила суть прошения, заявив, будто я повредилась рассудком и слушать меня нельзя. Смысл в этом имелся, но суд признал меня виновной. К счастью, адвокатессе удалось убедить власти не замораживать мои счета.

Меня приговорили к двухдневной поджарке мозгов.

Чего ожидать, я знала, потому как сама же узаконила этот вид казни: электроды вводились в центры боли и воображения, в которые выстреливали электрическим током — от двадцати до ста часов подряд. Подразумевалось, что именно это человек испытывает, когда попадает в ад.

Однако большим наказанием для меня стала ночь перед экзекуцией: нервы словно бы оголились, кожа чесалась и болела, будто меня пожирали насекомые. Я ждала утра в гостиничном крыле тюремного комплекса: хорошая еда, мягкая постель… Но осознание того, что на рассвете тебя начнут пытать — уже само по себе приятного мало.

Комната была оклеена обоями пастельных тонов с каким-то пошловатым рисунком. Играла медитативная музыка — для релаксации, надо думать, но мне она царапала душу, словно являлась частью пытки. И много лет после я не могла ездить в лифте, если в кабине играла фоновая мелодия — я просто начинала орать благим матом.

На рассвете меня перевели в другую комнату с теми же обоями пастельных тонов, усадили на стул, на голову надели шлем, а руки и ноги пристегнули ремнями. В вену на руке ввели катетер, чтобы не дать мне умереть от обезвоживания. В ту секунду я обмочилась, но медсестра быстро все вытерла.

Палач нажал кнопку «Пуск» на шлеме мозговой коррекции.

Сначала было больно, но я терпела.

Начались галлюцинации. Мне грезилось, будто я освободилась и гуляю по зеленому полю под жарким солнцем, а вокруг — красивые обнаженные люди. Я сильно загорела, кожа начала зудеть, но стоило почесаться, как она стала отходить целыми шматами. Открылись мясо и сухожилия. Скальп слез, нос отвалился, сердце выпало из грудной клетки.

Пошел дождь. Соленые капли жгли освежеванное тело. Потом пришла мать — улыбаясь, оно подобрала с земли мое сердце и съела его. Какое предательство! Я возненавидела саму себя. И тут в меня ударила молния.

Наконец все закончилось: я вновь обрела кожу и была одета. Уловка, дошло до меня. Способ не дать потерять восприимчивость к боли. Я все еще пребывала в кошмаре, но чувства говорили, будто я в кофейне «Старбакс», передо мной стаканчик латте и печенье с карамелью.

Я выпила кофе, съела печенье. «Зачем?!» — орало чутье, но сладости подняли мне настроение.

Напротив меня сел татуированный мужик и один за другим отрезал мне пальцы. Я все это время повторяла: «Папочка, не надо». Затем он достал шипованную дубинку и бил, пока каждый квадратный дюйм моего тела не превратился в кровоточащий синяк.

Я пыталась «отключить» боль, твердя себе: «Это не по-настоящему».

Но боль не прекращалась, наоборот, становилась все сильней. А потом исчезла. Кто-то ласково заговорил со мной, расстегнул ремни на руках и ногах.

Доктор сказал, что мне сейчас надо на восстановительные процедуры, и меня вывели из комнаты для экзекуций. Я предупредила, что на лифте не поеду, и мы спустились по лестнице, вышли из здания.

— Я свободна? — прошептала я.

— Свободна, — ответил отец. — Только обещай вести себя хорошо.

— Обещаю, папочка.

— Ах ты лживая сучка! — сказал папочка и полоснул меня по лицу бритвой. Содрал с него кожу, высморкался на то, что осталось, и спокойно зашагал прочь.

Я очутилась в центре площади Пиккадилли, окруженная гиенами. Прохожие нас не замечали, а животные принялись рвать меня на куски. Я задрожала, сжавшись в комочек.

В меня снова ударила молния, а гиены все жрали мою плоть.

Я сидела на лекции в университете, взирая на мир сквозь стекла очков. Это была старая я, Лена, которой еще только предстояло стать Забар.

Глубоко вздохнув, я задрожала от облегчения. Передышка… Как будто бы. Одногруппники смотрели на меня с ненавистью.

— Мы тебя презираем, — шептали они. — Слабачка, дура, хуже тебя никого в мире нет.

— Палки и камни…[22] — отвечала я. Оказалось, напрасно, потому что…

Меня принялись побивать дубинкам и, обмотанными колючей проволокой и усыпанными битым стеклом. Я приготовилась умереть, чтобы встретить новый кошмар.

Комната. В ней восьмилетняя белокурая девчушка играла с плюшевыми динозавриком и паучком. Я села рядом и стала играть вместе с ней.

— Как зовут паука? — спросила я.

— Паучишка.

— Буду играть за него.

— А я буду играть за мистера Стеги, — сказала девчушка. — Эти игрушки мне подарила бабуля. Но она умерла. Ее убило какое-то бессердечное чудовище.

Я подняла взгляд и увидела комиссара Кавендиш. Та смотрела на внучку с печалью и любовью. Глаза у девочки загорелись.

— Ба-а, — кинулась она на шею старухе. — Ба, я тебя люблю!

Морщинистое лицо Кавендиш разгладилось, осветившись добрейшей и нежнейшей улыбкой.

Накатили жалость и ненависть к самой себе.

— Простите, — прошептала я, и тут Кавендиш взорвалась, обрызгав внучку кровью с ног до головы. Девочка закричала.

Наконец истек второй день экзекуции. Двое суток длились будто все десять лет. Даже когда меня освободили, мне чудилось, что это только новый кошмар, и скоро все повторится.

Такая «принудительная поведенческая терапия» — самое ужасное, что человек может испытать в жизни. Но такой я ее и задумала: гремучая смесь из боли, ненависти к себе, чувства вины, угрызений совести и агонии.

Моя душа превратилась в выжженную пустыню.

Но само наказание на меня не подействовало.

Может, я такая закоренелая грешница, или чересчур хитрая, однако угрызения совести оставили меня очень скоро. Вы же видели: на войне я запросто убиваю и сплю как младенец.

А переживания пыток давно уже стерлись из памяти, хотя порой боль так прихватит… Но оно стоило того незабываемого момента:

Иссохшее лицо Кавендиш смотрит на меня с презрением. Достаю пистолет, и презрение сменяется диким ужасом. Я стреляю Кавендиш в ногу, в другую, затем выпускаю обойму ей в голову и сажусь рядом. Глядя на развороченный череп, начинаю рассказывать трупу о своих пороках, распутстве, пока в комнату не входит полиция и не надевает на меня наручники. В полном восторге я смакую каждый миг. Почему я так поступила? Не могу сказать, хотя отчетливо понимала в тот момент, что разрушаю свою репутацию, что меня проклянут.