Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 4.

Письма Пастернака, как мы помним, публиковались выборочно, не полностью – из экономии места, так уж поставили себя наследники с издателем, зато нашлось место довольно экзотическому довеску, неслыханному в полных собраниях сочинений, – воспоминаниям современников (уже изданных давно отдельной книгой, с добавлением пары десятков страниц новых). Целый том, одиннадцатый, отдан более или менее достойным и интересным людям, чтобы они увидели (кто дожил) свои тексты под одной обложкой (во всяком случае, в рамках одного издания) с текстами Бориса Пастернака. Редкая и вряд ли всеми заслуженная честь. Набрав побольше воздуха в легкие, скажем уж тогда все: некоторые авторы увидят СВОИ тексты в пастернаковском полном собрании сочинений не единожды. Вот в томе № 10 приводится письмо Б. Пастернака к чете старых друзей, Черняков. Событийная часть письма щедро комментируется отрывками из воспоминаний Елизаветы Борисовны Черняк (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 67). ЭТИ ЖЕ воспоминания будут полностью приведены в томе № 11. Составитель не решился отослать читателя за подробностями обстоятельств, упоминаемых в письме, к воспоминаниям в следующем томе. Елизавете Борисовне, таким образом, оказана честь дважды иметь опубликованными свои тексты в собрании сочинений Пастернака, а Пастернаку отказано в праве хоть разочек напечатать свои письма в своем же полном собрании сочинений.

Одиннадцатый том – самый большой из всего собрания сочинений, 822 страницы. Сколько писем Пастернака, не удовлетворивших строгому вкусу составителей и оставленных поэтому за бортом, можно было бы напечатать, правда?

В переписке отсутствует одно из самых резких, но оно же из самых программных писем. Оно – к первенцу, оно отвергает приоритет биологических случайностей над закономерностью личных усилий, выведший собственный дух на ту высоту, на которую смог: «Ты пишешь мы с тобой одной крови, папочка. На чорта мне кровь».

Пастернака упрекали, что он богат, что всеяден. В этом письме он отвечает, что работал не потому, что приучил так много ртов открываться на его голос, а потому что труд ради куска – основной закон бытия, и что мама его первенца потому-то и имела такую призрачную, отраженную судьбу, что ее художество никогда бы не прокормило ее, но что ей даже никогда не надо было ставить об этом вопрос.

Это письмо было опубликовано в избранной переписке Бориса и Евгении Пастернак, это была книга о личной судьбе Евгения Борисовича Пастернака, о взаимоотношениях его родителей, и там он был волен скрывать, что хотел, выносить на суд Божий – с человеческим он имел право не хотеть уже иметь дела. Что хотел – придумывать, он мог видеть и заставлять других видеть так, как хотелось ему, это была его книга из материалов, которые принадлежат ему по праву рождения.

Полное собрание сочинений – это другое.

Надпись на «Гамлете»: «12 янв. 1948 г. Зине, моей единственной. Когда я умру, не верь никому. Только ты была моей полною, до конца дожитой, до конца доведенною жизнью. БП». Впервые опубликовано в Зининой книге воспоминаний. А кому еще надо было помнить это о Пастернаке?

Ольга Михайловна Фрейденберг, в хороших традициях патриархальных семейств позапрошлого века, была несостоявшейся невестой своего двоюродного брата Бориса Пастернака. Все было так, как это обыкновенно и бывает, подробности не важны. Молодые люди не сошлись, разошлись, всю жизнь поддерживали переписку, некоторое отличие от большинства романов – что «Вместо рядового человека, кузины, родственницы, которую случайная причастность к жизни великого человека выводит на миг из сумрака отшумевшей жизни <> note 19 блестяще владеющий пером собеседник поэта, говорящий с ним на равных» (аннотация к книге «Пожизненная привязанность. Переписка с О.М. Фрейденберг»).

Роман Пастернака с Ольгой Фрейденберг похож на роман Толстого с Александрой Толстой. Фрейденберг была двоюродной сестрой, гимназисткой, Толстая – двоюродной тетей (в письмах он звал ее бабушкой), фрейлиной, дамой множества достоинств. Пастернаку было еще слишком рано осознать прелесть сближения с умным, глубоким, родственным человеком (вообще-то и впоследствии он осознал, что найти равновеликого – Ольга Михайловна была по крайней мере соразмерна, – это значит разделиться с ним, перетечь, потерять свою глубину; он предпочел тех, от которых мог только отталкиваться, как от стенки), а Толстому наоборот – слишком определенный возраст собственный подступил, а Александра была старше его на десять лет, и ей было почти сорок. В сорок лет много не нарожаешь. Лев Николаевич намеревался строить свою семейную жизнь не менее Божьим и красивым порядком, чем был написан его главный роман – и поэтому отчетливо объяснился сам с собой в дневнике: «Если бы она была на десять лет моложе!..»

Вычеркнул, как вариант в рукописи. Ольга Михайловна, в свою очередь, была некрасива (хотя это только потом Пастернаку стало очевидным, что он может претендовать исключительно на очень красивых женщин – попалась, правда, какая попалась – хорошенькая, не более того, а в Зинаиду Николаевну он влюбился, как в красавицу, первый раз пробуя, чего он стоит, отсюда такой бешеный и юношеский азарт), и – это понятно – слишком умна.

Ольга Михайловна была выдающимся ученым-филологом, создателем собственной кафедры, основателем школы, автором ярких научных работ, стала доктором наук в 45 лет, в геронтократические времена, жила – с мамой и братом – в прекрасной, большой и отдельной квартире в городе Ленинграде, на канале Грибоедова.

Ее жизнь с Пастернаком не сложилась, они ее и не начинали, чуть-чуть наметили, как в юности что-то намечается у случайных попутчиков. Но и собственную, индивидуальную жизнь Ольга не смогла дожить до конца, она выгорела, как Зина, до конца отпущенного ей срока. Да еще и не в своей топке.

«Где-то в поле возле Магадана» – стихотворение, которое ценил Бродский за то, что при неисчислимом множестве интерпретаций какие-то вещи все-таки называются двумя простыми словами. Вот эти два старика – скоро умрут. Большая печаль их положения в том, что час их им открыт. Знания умножают скорбь. Они хотели бы часа этого не знать, умереть себе на печи, пусть хоть на десять лет раньше, но посмотрев близким в глаза перед смертью. На чужого старика не глядится в смертном холоде. Зинаида Николаевна с Олей тоже обе умерли до смерти, и в пятидесятые годы они друг дружке не подруги. «Не судите Зины. <> Она целыми днями шьет на нас и плачет, – старший мальчик за месяц потерял пуд в весе. Температура с незапамятного времени все высокая, одним туберкулезом сустава не объяснимая».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.

Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 233.

У Зины умер после тяжелой болезни двадцатилетний сын, у Оли в сталинских лагерях погиб брат.

«Жизнь совершенно умерла для меня. Я представила себе мое бедное доброе животное, гордого и несуразного Сашку, среди вшивых бандитов, на полу, на нарах, избиваемого, с руками за спиной, раздетого на морозе… <> В этом я жила. Надежды не было. Всем была известна сталинская лагерная каторга, так называемое „строительство“ – болото по пояс, избиванье до полусмерти <>… Некоторое время я еще чувствовала его страдальческие взоры к нам, а в один из тех дней властно ощутила какой-то предел его мук – и конец».

Там же. Стр. 216—217.

Зинаиде Николаевне конца пришлось ждать дольше – четыре года, конечности Адику по частям ампутировали с ее согласия. Потом – из житейских горестей: ее муж полюбит, вернее, сойдется по естественным причинам с нестарой и бойкой женщиной – и от холода собственного дома почти уйдет к ней. Зинаида Николаевна эту битву проиграет без боя, но Борис Леонидович добивать ее, лежачую, не будет и к любовнице по-настоящему, с браком и переменой фамилии ей и детям, с прикреплением ее ко всяким писательским распределителям и поликлиникам – не уйдет. Та со своей матерью будут ей звонить, кричать про беременности, распространять по Москве слухи, будто дети той соломенной вдовы – все его, Пастернака. Деньги все уйдут к ней. Зинаида Николаевна будет как барыня разъезжать на пастернаковской машине и как батрачка копать маленьким совочком землю в их огороде-кладбище, – сын ее Адик будет похоронен на даче. В садово-огородной части участка, по краю. Картошка с могилы сына. Борису на ее фоне не только разлюли-малина Ивинская солнышком покажется, но даже и Женя Лурье, которой он все, что было, дал, разрушил, а потом как на восстановление от землетрясения ссуду выдал, и она воспользовалась с умом и сама уже не разрушила ничего, все пособирала, обустроила, поставила цветочков – и очень мило до конца его дней улыбается на семейных фотографиях.