А может, и был искателен; сыну, возможно, виднее. Но ведь написал же: «Быть знаменитым – некрасиво». Когда у Евгения Борисовича был выбор, как истолковать намеки письма: на тайную сладкую любовь или на слухи о премии (знать наверное здесь нельзя, надо только выбрать) – почему он не встал на сторону отца?

Хотел, допустим, приуменьшить роль Ивинской в жизни Пастернака.

Ольга Ивинская подпортила первым Пастернакам жизнь – не так, конечно, как Зинаида Николаевна, но тоже без нее было бы лучше. Она оттянула на себя эмоции отца, его время, деньги, она замешала его в порочащие его махинации, она лишила его премии – потому что ей, получи он ее, не дали бы переводов, а премию, не в чемодане, перевели бы на банковский счет семейного человека Пастернака. Но все-таки не настолько, чтобы намеки на «последнюю любовь» заменить важным разъяснением, что на самом деле жизнь Пастернака наполняли расчеты и виды на рост его статуса…

«…нам всегда казалось, что самое главное – объяснить изнутри, психологически, биографически…»

Интервью Е.Б. Пастернака. www.gzt.ru/culture/2004/03/16/012143.html

Вот снова пример психологической и биографической трактовки письма Бориса Пастернака к Ольге Фрейденберг. «Но вообще ничего, нельзя жаловаться. А ПОДСПУДНАЯ СУДЬБА НЕСЛЫХАННАЯ, ВОЛШЕБНАЯ» (выделено нами). Конец письма. К последней фразе – примечание, хотя, казалось бы, нетрудно догадаться, на что она намекает. Письмо написано 9 апреля 1947 года. Дата достаточно красноречивая для знакомых с биографией Пастернака даже не ИЗНУТРИ, а поверхностно. Из третьих рук, из многочисленной биографической литературы.

В мемуарах самой Ольги Ивинской знаменательному дню посвящено несколько страниц, он важнейший в ее судьбе, она помнит эту дату, и она мелькает изредка по всей книге: «А в шесть утра – звонок. За дверью – Борис Леонидович. Оказалось, он ездил на дачу и обратно, ходил всю ночь по городу… Мы молча обнялись… Была пятница четвертого апреля сорок седьмого года. <> И подобно тому, как у молодоженов бывает первая ночь, так у нас это был наш первый день <> Он был воодушевлен и восторжен победой» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 30). Красноречивая надпись Пастернака на подаренной ей его книге – тоже с этой же датой, у надписи своя судьба: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.». Об этом – же – в книге Дмитрия Быкова: « вскоре произошло то, что и должно было произойти; четвертое апреля сорок седьмого года…» (БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 682).

А теперь читаем примечания составителя, взявшего на себя труд растолковать нам пастернаковские тексты «изнутри, психологически, биографически» – что же так радовало Пастернака 9 апреля 1947 года и делало его судьбу, подспудную, неслыханной и волшебной. Вот это объяснение: «Возможно, до Пастернака дошли слухи, что С.-М. Баура, как номинатор Нобелевского комитета выставил его кандидатуру на премию» (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 9. Стр. 495). Борис Пастернак считает свою судьбу неслыханной и волшебной – из-за того, что до него дошел слух, будто его выдвинули на Нобелевскую премию? И что бы изменилось в его судьбе, в его жизни? Если б это был современный поэт, нашедший канал для выезда за границу, какие-то связи и знакомства, приносящие регулярные гранты, лекции, семинары, прочую поденку, как бы ни был такой поэт популярен в узких литературных кругах, стань он нобелевским лауреатом – его судьба изменилась бы неслыханно и волшебно, он выскочил бы из своей оси координат на сто пунктов. А Пастернаку-то что бы дало это лауреатство? Он даже в деньгах этих ничего не понимал. И неужели лауреатство – слухи о нем! – было его подспудной судьбой? Не естественнее ли предположить, что подспудной судьбой Пастернак все-таки называет появление в своей явной, всем видимой, не предназначенной к переменам жизни – важной женщины, тайной любовницы, подспудной судьбы?

Положим, так детально, по датам, составителям полного собрания сочинений разбираться в пастернаковской биографии было недосуг. Однако хоть и не изнутри, но просто психологически, биографически – вполне было ясно, что жизнь Пастернака в этот период была счастливой, волшебной, неслыханно-радостной. В письмах Ольге Фрейденберг он безудержно пишет о будоражащем его счастье. После черноты войны и потери Зины он своими собственными, подспудными ресурсами вывел себя на тропу жизни, стал любить жизнь и быть счастливым – и фраза соответственно не означала ничего конкретного. Зачем понадобилось давать такой, возможно, обобщающей характеристике состояния Пастернака такие непрошеные, пошлые комментарии?

…Когда Пастернаку приходит время высказаться на Нобелевскую тему, он и пишет (той же Оле Фрейденберг) – естественно, без милости неба и пр.: «Такие же слухи ходят и здесь» (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 58). Коротко и ясно. Знают, стало быть, все, кому надо и кому не надо знать. «Нельзя знать» – это не об этом. В положении Пастернака премия ничего бы не добавила ему, мировой славой он воспользоваться бы не смог и не захотел бы – перестройка отняла бы все оставшиеся годы и силы. «Я скорее опасался, как бы эта сплетня не стала правдой, чем этого желал, ведь это присуждение влечет за собой обязательную поездку за получением награды, вылет в широкий мир, обмен мыслями, – но ведь опять-таки не в силах был бы я совершить это путешествие обычной заводной куклою, как это водится, а у меня жизнь своих, недописанный роман (то есть о премии говорилось и до романа), и как бы все это обострилось!» (Там же. Т. 10. Стр. 58).

Зима была действительно счастливой, и Пастернак пишет близким людям: Юдиной – «Я зимую на даче. Мне хорошо» (а ведь Нобелевка – мимо!), Чернякам: «Мне хорошо. Мучительною и мудреною ценой я – счастлив, иногда на удивление себе» (Там же. Т. 10. Стр. 64, 66). Вот и нам предлагается удивляться: как можно быть счастливым, если в далекой Швеции тебя обнесли премией? Или мы о Борисе Пастернаке, несмотря на черным по белому прописанные толкования его состояний, лучшего мнения?

Как говорится, премия – почему бы и нет? Но не любой ценой. В условиях, в которых жил Пастернак, премия не принесла бы ничего, к сожалению, кроме скандала, а ему хотелось жить и работать.

«…ты (Ольга Фрейденберг) не представляешь себе, как натянуты у меня отношения с официальной действительностью и как страшно мне о себе напоминать. При первом движении мне вправе задать вопросы о самых основных моих взглядах, и на свете нет силы, которая заставила бы меня на эти вопросы ответить, как отвечают поголовно все. И это все обостряется и становится страшнее <> И мне надо жить глухо и таинственно».

Там же. Т. 10. Стр. 58.

В общем, не до страстного желания скандалов.

И без ложных толкований премия радости не принесла – радость идет к радостной жизни.

«Мне начинает казаться, что, помимо романа, премии, статей, тревог и скандалов, по какой-то еще другой моей вине жизнь последнего времени превращена в бред и этого могло бы не быть».

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком.

В плену времени. Стр. 428.

У Льва Толстого была своя Ольга Ивинская – Владимир Чертков. Но поскольку Толстой за свою жизнь хорошо проборолся с дьяволом, у его последней привязанности не было ни круглых колен, ни улыбок, ни приятной полноты. По мере приближения принципала к смерти вопрос, конечно, стоял о наследстве. У Черткова было свое издательство «Посредник», которое «нуждалось для своего развития в материальных средствах» (ПОЛНЕР Т. Толстой и его жена. Стр. 181).

«Отношение к нему Софьи Андреевны вначале было довольно благожелательное. Правда, она ревновала мужа. Порою ей казалось, что Чертков „отбивает“ у нее Льва Николаевича. Но с течением времени она привыкла и научилась терпеть этот образец всех толстовских добродетелей».