ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 210. Поскольку ясно, что Пастернак и без получки книжку подарить может, подразумевается, что Ивинские-Емелья-новы от мала до велика в курсе повседневных финансовых дел Бориса Леонидовича. Впрочем, Ирочка еще не совсем обвыклась.

«Я впервые наедине с этим совершенно непонятным для меня человеком <> Я безумно стесняюсь и не знаю, как себя вести. „Как мокро. Мы можем промочить ноги“, – говорю я. Б.Л. отзывается стремительно, целым потоком фраз, перекрывающим клокотанье ручьев и сливающимся с ним, так громко и взволнованно, что я с испугом озираюсь на прохожих. „Тебе кажется, что нужно что-то говорить. Что нельзя молчать, что нужно развлекать меня. Я тебя так понимаю, мне это так знакомо“».

Там же. Стр. 22.

Ему казалось, что нельзя молчать, когда пишешь Же-ненку, надо развлекать его жизненными предписаниями – Жененок был строг и требователен и свое хотел получать регулярно.

«В соседней комнате я увидел две полузастеленные кроватки. Вскоре должна была прийти Зинаида Николаевна с детьми».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 363.

Хоть бы у Зинаиды Николаевны были девочки! Нет – постель расстелена для двух мальчиков. Жененок стоит в дверях и смотрит на их постели. Жаль, что он не помнит этого момента, когда хоронит свою мать в могилу отца (рядом, но это все равно), а больная, но живая Зинаида Николаевна одна лежит в своей бедственной кровати на даче, которую оставил ей Пастернак. Последнее ложе ее мужа раскрыли насильно; раскладушки мальчикам Нейгаузам Пастернак ставил сам, по своей страшной воле. Выросший свой мальчик добился жестокого, позорного (скорее в древнем – видимость, показушность – значении) и ненастоящего отмщения.

Не мужское это дело – продолжать дело отца. Тем более чтить его память. Как Измаилу Авраама чтить? Не роняя достоинства, он может только любить мамочку. Вычислено также, что если папа маму не бросал, а любил так же сильно, как и сын, то еще больше причин для ненависти. Об эдиповом комплексе говорят как о насморке.

В мужчинах, которые слишком трепетно, пусть и финансово заинтересованно, пусть и для карьеры – иногда бывает нужно и пр., то есть имея оправдание, – любят принародно своего родителя, поминутно приглашая восхититься тем, как это естественно – что-то есть от гермафродита. Они любят его немужественно, нецеломудренно, как бы от имени своей матери. Если мать – жена бывшая, то есть права голоса любви не имеет, берет слово сын, он – часть женщины своего отца.

Александра Толстая сидит в Америке на отцовском деле, как на троне, дочь Андрея Платонова необычайно скромно и плодовито работает в академических редколлегиях, профессионально занимающихся наследием (не наследством) своего отца (Платонов – не телесный человек, и откуда-то взявшаяся у него дочь явленно духовна), даже Арапова пишет книгу ненависти о Пушкине – ей прощаешь издалека. Мальчикам бы Ланским не простить никогда. Вмешиваясь в процесс обработки творческого наследия (Пильняк), мемуаристики (Заболоцкий), кровные родственники только умаляют посмертный образ классиков, снижают их реноме, унижают их память – будто некому о них написать, вспомнить, поработать. Вот и Наташа Ростова оскорбилась, когда на бале к ней подошла сестра – будто не нашлось бы для нее флигель-адъютантов. В случае Пастернака, конечно, унизить его семейными альбомами трудно, но лучше бы было без этого. Написать вовремя свои воспоминания – это одно, выводить под видом научной работы свою версию семейной истории и вводить ее в почти научный обиход – не для ученых, а для незнающих, что еще хуже, – это другое.

Человек не так уж грешен в гордости, как наговаривают на него. Зачем тогда он хочет сына? Будучи великим, вполне достаточно иметь дочку, она и унаследовать сможет, и сохранить. Сын – это себя продолжить, сделать больше, СТАТЬ великим.

Если уж и Христа, без капли нужной крови, признали (кто признал) прямым потомком Давида, то ясно, что и чьи угодно линии сойдутся в нужной точке, но на прошлое никто работать не хочет. Для чего тогда стремиться родить сына?

Пастернак полюбил Ирочку Емельянову.

Периодически в культурах возникают периоды, когда расцветают, становятся заметными в социально-демографическом портрете общества институты приемных детей, их активно усыновляют и удочеряют – бездетные и имеющие родных детей семьи и одиночки. Такой период сейчас в западных христианских странах. Нам не миновать этой моды (плохое слово для часто благого дела, но уж так, видимо, дело обстоит); как всегда, немного отстаем. До сих пор у русских – ужас, жесткость, горькая судьба – своя или ребенка, которого почти постыдное добросердечие заставило не отпихнуть, не отбросить со своей дороги. Природа человека зверска, но с веками происходит умягчение нравов. Когда мы размягчимся до всеобщей пластилиновой любви, род человеческий прекратится. Но и твердокаменным сучком не годится стремиться быть – мы задуманы для самосовершенствования. Кто знает, что отольют из того пластилина потом! Лучше быть среди первых.

От семьи отрекаются еще до смерти. Татьяна и Александра, дочери, как жены-мироносицы, не рассуждая, не от большого ума, и еще более близкие к жизни, чем к смерти, а значит, еще дорожащие отцом – они могли чуть-чуть согреть могильный, не раскрывший своих тайн, холод, который уже объял Толстого, как объемлет когда-нибудь каждого. Дочерей у Пастернака не было, сыновей – как бы не стало тоже, сыновья нужны, чтобы красиво нести гроб на плечах, Ольга забылась, забывается все веселье мира, – и осталось только благодарить Зину «за все». Вернее, это не осталось, это было сделано, осталось – всхлипывая, благодарить Зину. Этим уход обычно утешается.

Перед войной Пастернак, уже полностью засвидетельствовавший свою преданность брошенной семье, занимается главным переводом своей долгой и плодовитой переводческой биографии – переводит Шекспира, «Гамлета». Женечек же пишет собственные стихи. «В моем детском стихотворении 1940 года о Гамлете (дитяти 18 лет) есть такие строчки…» – каких только строчек нет!

«Ты для меня выписываешь роль…»

«…рифм тугие завитушки…» Этими завитушками, пишет Е.Б., он боялся обидеть чувствительного Б.Л., но, возможно, замечает он, тот даже не стал читать стихотворения. Ну а то, что Пастернак корпел над страницей, выписывая для Женечки роль, – это ясно как день. Здесь не обидишь, цели пастернаковской работы сомнений не вызывают.

«Но нет, пиши – былого не вернешь». Уже в восемнадцать лет у него есть былое, которое он волен прощать иль не прощать, в зависимости от того, как будет убиваться за свои грехи папочка.

«Не все ль равно. Проезд тобой оплачен».

О Гамлете же Женечка пишет и школьное сочинение. «…окончив черновик, я приписал на нем просьбу к отцу: посмотри и проверь (Женя в выпускном классе), и лег вздремнуть… »

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 419.

Борис Пастернак, как известно, – виноватый родитель. Вскоре выйдет из печати его перевод «Гамлета», и он подарит Жененку экземпляр: «Будущему Гамлету, Жене. Папа».

Там же. Стр. 419.

Женя называет надпись «излишне многозначительной». Здесь и насмешка над суетливостью папочки, и с достоинством выраженная простота: никаких вопросов быть или не быть наследник решать не собирается, его дело – проследить, оплачен ли какой-то «проезд», какая-то, очевидно, дорога жизни, папочкой, кровью или наличными.

Разговор о младшем сыне в конце пятидесятых. «Сейчас Леня увлекся одной девушкой. Она в него сразу впилась. Он хотел на ней жениться. По-моему, это ни к чему, он очень молод, студент еще. Я с ним поговорил: Ленечка, помни, что могут быть последствия, которые будут тянуться всю жизнь. И рассказал ему о своем первом браке».