МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 252.
И назвал старшего последствиями.
«…она отвечает, что это вообще не люди (Нейгаузы) и сумасшедший дом, и что Зина не мать, и надо подождать, каковы вырастут дети (они и правда не так изнежены, как Женя)».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 559.
К сожалению, Женя дождалась – она увидела сына Зинаиды Николаевны ставшим Станиславом Нейгаузом, в то время как Жененок был вяло мятущимся офицером, тянущим из родных и знакомых записки по воинским инстанциям для ослабления ему офицерского тягла. Отправить его в благословенный для молодости край, далекий гарнизон – это было совсем не то, что снять Стасика с самолета, перечеркнув ему возможность участия в первом своем – шопеновском – конкурсе. Он был силен особенно в Шопене, таланты, положенные ему по наследству, падали в добрую почву (Жененок писал стихи – но скудна и неродяща была пашня). Пастернак говорил о нем: силен, как все пианисты, в Шопене, но пианисты здесь подразумевались с большой буквы, а о Шопене Пастернак свою работу написал в старости – когда пасынок проявил свои таланты, – возможно, и под его влиянием.
Старший Зинин сын, Адриан, был еще более ярок – более сильный, смелый, спортивный, жизнелюбивый; если бы не умер, после пяти лет мужественной борьбы и смертельных мучений, он стал бы, кем стал бы – но еще, кажется, он мог цементировать семью своей матери крепче, чем анемичный Жененок – своей.
Не зная, как уж разбудить в отце интерес к своей вялотекущей жизни, Евгений напоминает ему о страстях 1935 года. Из пушки по воробьям, самым тяжелым летом его отца – по своим служилым дрязгам. «Мы с тобой одной крови, папочка». Забота до конца жизни Пастернака о первой семье – жест его благородства, жиже нет назвать себя когда-то заблуждавшимся, связавшимся по ошибке и пр. (хотя и проговаривается: «последствия, которые тянутся всю жизнь», «результат отцовского преступления и притворства»). Все, что он делал для Жени с Жененком – он делал с подчеркнутой добровольностью. Однако играть на нем было не легче, чем на флейте. Разгадывал он делавшие честь уму сына приемы с гамлетовской легкостью. «На чорта мне кровь, твоя или моя».
В советском социуме лет за семьдесят образовалось несколько семейств, претендующих – настойчиво продвигающих и сдержанно, но однозначно поощряющих покорившихся – на звание «royal family», вроде семейства Кеннеди. Даже самым непопулярным давали прозвища, подтверждающие легитимность претензий. «Советский принц или поющий глист» – никчемному, тощему, увлекающемуся сыну Горького Максиму, по волжскому своему происхождению числящему себя среди господ не без певческих талантов. «Я почти никогда не играл со своими сверстниками. <> какое-то время меня водили в группу художницы <> где занимались ритмикой и рисованием, водили гулять на скверы у Храма <>. Это не снимало приверженности к ухоженному одиночеству и подчеркивало привязанность к нему».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 244.
Что он хотел сказать современным, не двадцатых годов, женским словом «ухоженный»? Что при лени и утомленности матери он не ходил в коросте – так на то был персонал. Сын Гамлета, немного не то чтобы спекулирующий папиными сложностями, но как-то слишком расширительно истолковавший свои наследственные – но ведь только имущественные! – права.
Мемуары жен и любовниц более ценны и более обоб-щающи, чем мемуары детей. На месте жены или любовницы – или нежного друга – теоретически мог бы оказаться каждый (каждая), и это придает мемуарам характер нечастного случая, возводит их до литературы и послания человечеству. Дети – продукт ограниченно-штучный. Не доступный никому по собственному выбору и способностям и в этой роли не интересный никому, разве что с этнографической точки зрения. «Папочка» – зовет великого человека любовница, – и мы примериваем на себя, стали бы мы так его звать. «Папочка» в исподнем, входящий в детскую и описанный в таком виде только с целью показать нам, как папочке было уютно в этой детской (и ни в какой другой детской, кроме этой) и как никто бы не смог из нас попасть на место лежащего в кроватке веснушчатого дитяти, – интересен только внукам этого великого человека.
Сын пианистки Ленечка унаследовал материнскую музыкальность и способности к игре – при активном сопротивлении матери к «обезьянничанью» единоутробного брата, у которого концентрация музыкальности в крови была в полтора раза выше. Сын художницы Жененок даже не вспомнил о том, что какие-то творческие гены по изобразительной части могли бы проявиться. Писал стишата – согласно установленному отцовству.
Евгений пишет отцу, папочке, инфантильно-назойливые письма, это даже когда он очень старается не докучать ему своими просьбами об устройстве своей судьбы в более подобающем ему по рождению русле. «Папочка, очень бы хотелось узнать от тебя самого, что ты делаешь (он из присланного журнала уже знает, что поделывает папочка, – ведь вопрос относится к высшей сфере деятельности отца, но ему, Жененку, как-то не подобает пользоваться общедоступными источниками, из журналов каждый дурак узнает) и близок ли уже Юрий Андреевич (это Живаго, „мой брат двоюродный, Буянов“) к своему насильственному концу, в том же журнале аннонсированному». Письмо длинное. «Мельком я спрашивал, передала ли ему мама „мои плохие стишки“».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 507.
Зачем, почему он считает возможным нагрузить Бориса Пастернака получением – передали ли ему? – чьих бы то ни было, пусть даже его, Жененка, «плохих стишков»? Зачем они Пастернаку? Читать только потому, что автор в родстве с ним? Откапывать талант? В его возрасте поэтический талант уже непременно бы проявился, но он очень хорошо знает свои права и настаивает на их удовлетворении. Пастернак отвечает длинным письмом.
Евгению тридцать один год. Он дико изнывает от безделья в благословенном, созданном для молодости и трудов краю. Он ненавидит службу, тяготится научной работой, под предлогом которой мечтает службу оставить, совершенно справедливо не верит в свои стихи, не хочет потрудиться над созданием семьи с молодой целеустремленной женой, проживает совместно с матерью, как декабристка приехавшей к Монголии, чтобы облегчить быт подросшего сына, благосклонно принимает встревоженные отцовские ремарки о запоздании в присылке им с мамочкой денег и требует, чтобы отец бросил все свои дела и писал бы ему отчеты.
«Я боялся, что ее note 14 приезд отнимет остаток времени на собственные занятия и снизит и без того мизерные темпы моей работы».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 506.
Даже в пионерские лагеря родителей не пускают, закаливают характер, над самим Жененком такие суровые жизненные эксперименты в свое время проводились с большим, конечно, трудом и многими рефлексиями. «Тридцатого я был у Женички в санатории. Там только раз в месяц разрешены свиданья с родителями, из соображений педагогических <> Он все время очень скучал по Жене <> тоска эта достигала таких тревожных форм, что <> знакомая потребовала, чтобы Женя к нему съездила, что та и сделала на следующий день. Но встретившая ее педагогичка упросила ее не показываться мальчику, ввиду неожиданного перелома, наметившегося у него, и нежелательности нарушать это успокоенье при самом возникновеньи».
Там же. Стр. 580—581.
Как видно, труды педагогичек остались напрасны: когда мальчик подрос и на четвертом десятке был отправлен служить в Забайкалье, маме советоваться не с кем было, и она выехала.
«…ребенку предстоит лечь в больницу. Это тяжелое время для маленьких детей. Вид родителей напоминает ребенку, как сильно он по ним скучает. Он может душераздирающе плакать, когда им придет время уходить или даже на протяжении всего времени их посещения. У родителей создается впечатление, что он страдает все время. На самом деле маленькие дети удивительно быстро приспосабливаются к больничной жизни, несмотря на плохое самочувствие и неприятные лечебные процедуры. Они расстраиваются, только когда видят родителей».