Толстому удалось осчастливить своих детей тем, что он дожил до своего позора – их зрелых лет. Толстой мечтал о детях как девушка – только до черты замужество-дети-няни-чай на веранде. Девушки (в те времена) дальше в мечтаниях не шли – взять, например, детьми реванш за свои неудавшиеся жизни – это новые возможности, предлагаемые современным обществом. При патриархальном укладе значимым было только не остаться вне этого маленького, закрытого круга. Вольной открытой дороги пугались все.

Мужчины во все времена были вольнее и знали, что все зависит от них самих. Мужчины часто хотят продолжателя своего дела. Какое дело жизни мог завещать своим детям Толстой? Пастернаку тоже наследник не был нужен. Ребенка со своим трудолюбивым, не очень опрятным, по старомодному, педантично, но нерационально организованным бытовым складом, он хотел, как хотел дождя, мороза – всякого природного явления, любое из которых принимал с благодарностью и жадностью: рассматривал, присматривался, поэтически изучал. Его слепки этих явлений: утренников, метели, ночи на даче – свежи, как будто вышли непосредственно из его рук, – в смысле, что они предварительно не создавались Творцом (с большой буквы, Создателем, изготовителем неба и земли).

Еще этим ребенком он хотел занять свою возлюбленную: ей ведь нечем было еще заниматься. Что за фантазия Евгении рисовать! У него была манера сверхвежливости, деликатности (механическая, он запускал ее и прокручивал до самого конца – пока не отшивал человека грубо и однозначно, нисколько не затрудняясь): он с большим пиететом, практически издевательским, трепетал перед Жениным профессионализмом, она все принимала за чистую монету, в Берлине (куда вырвались из голодной Москвы, когда людям есть было нечего, а у Жени что-то женское – истерики, неудовлетворенность) требовала себе отдельную комнату для «занятий» – Пастернак в расчет не принимался, а сын их в 2005 году спокойно говорит в интервью: «Мама думала, что он поступится своей работой, но для отца это было бы трагедией». Это уже о Москве, где надо было просто работать по дому – и работу Пастернака она видела такой. Чтобы не заблуждались на этот счет и мы, «идеальный сын» – определение пастернаковского биографа Д. Быкова – поясняет: «для отца это было бы трагедией».

C чего бы это?

Пастернак – не ремесленник с гладкописными навыками, сквозь вывернутость его слога, особенно в письмах, можно продираться с раздражением, как сквозь нарочитость. Но она и есть нарочитость – только не в низком смысле: изощрюсь, чтобы было видно, что не как все, а изощрюсь – потому, что как все, – это слишком просто, это пренебрежительно к слову, это будто я не хотел потрудиться, я потружусь. И пишет (Почти все письма так. Горький был на него обозлен и какие-то письма вернул – все-таки был достаточно вульгарен и в «нарочитой» – вернее, нарочитой без кавычек, но с высоким смыслом заданной нарочитостью – манере увидел угодливость: дескать, старается

Борис Леонидович угодить, удивить неординарностью стиля.): «С осени эта потребность в двух комнатах приобретет громчайшую выразительность красноречивейшей очевидности».

ПАСТЕРНАК Е.Б., ПАСТЕРНАК Е.В. Жизнь Бориса Пастернака. Стр. 208.

Речь идет о рождении осенью ребенка.

Но литературная одаренность (очевидно, присущая великим писателям, невеликим литераторам и обыкновенным графоманам – все-таки они пишут, а не музицируют, – как необходимое, но недостаточное врожденное качество, как абсолютный слух, – без которого самые великие, правда, могут обойтись, – необходимый музыкантам) и многолетняя писательская хлебодобыча делают из Бориса Пастернака прелестного рассказчика:

«А сын Ленчик стал ходить и пресмешно. Он привык, чтобы его все за руку держали. А когда открыл, что можно самому, то ему все-таки так страшно расстаться с привычкой, что он либо прижимает кулачки к груди, либо собирает в горсть штаны на животе (чтобы что-нибудь держать) и ходит, качаясь и что-то громко распевая от воз-бужденья, как пьяный».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 718—719. Стихов нет, сквозной темы отцовства нет – перед этим художник отступает. Человек – и гений – может творить вещный, природный мир; творить человеков – только в физиологическом плане. Писатель создает бессмертных, живых героев – но это калька их самих, наши дети – это самостоятельные существа, мы их можем родить, но не можем создать.

Лев Толстой с наслаждением создал большую семью и равнодушно отвернулся, когда бородатые мужики начали переживать страсти и затребовали по номерам шампанское. Пастернак раздраженно написал плачущемуся тридцатилетнему сыну: «Ты страшно все, может быть, под влиянием мамы, преувеличиваешь: безысходность своего положения, важность того, что будет с мамой <…> мое значение (несуществующее), мою сердечность (существующую еще меньше). <…> в течение долгого времени не пиши мне. Мне некогда, а оставлять тебя без ответа неловко и жалко. Ни во что не буду вмешиваться, о твоем письме не скажу ни маме, ни Тане. У меня совсем другие заботы, ничего я в этом не понимаю».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 503—504.

У Евгения Пастернака исправно работают перепавшие ему гены отца (говорят, генетически каждый отдельный человек больше имеет сходства с мухой, чем с ближайшим родственником). Он абсолютно честно публикует такое письмо, справедливо полагая (до поры), что людям интереснее прочитать что-либо написанное Борисом Пастернаком, чем сохранять в своем воображении как можно более незапятнанным (в смысле несомненной обласканности и оберегаемости законным отцом) образ Евгения Борисовича Пастернака (не все ведь о его существовании и осведомлены, на чтение биографий не у всех хватает времени и интереса).

Особенно плохо, что в ребенки Пастернаку достался сын. К Ленечке он впоследствии отнесся в, скажем так, хорошем смысле по-толстовски – «жестоко» дал ему жить самостоятельно и оставил пространство для жизни, а не для служения своему семени – для себя. Мужчине еще можно забыться до смешной роли чадолюбца и простительного плотоядства, если ребенок его – девочка. Взращивая девочку, собственного ребенка, можно оправдываться перед человечеством, что ты не себя, любимого, копируешь или какого-то удивительного деятеля воспитаешь; с девочкой ты можешь декларировать, что осчастливишь человечество единственной, чистой, честной и прекрасной, благородной и великодушной женщиной. Женщины в материнской любви тебе не соперницы, а мужчины к такой затее могут отнестись и сочувственно. В общем, любить самозабвенно дочку дозволяется наипервейшим в мире мачо, мужественности это не убавляет.

Любить мальчика – не зря когда-то младенцев до окончания их младенческой поры одевали в белые платья, девочками, – можно только в этом платьице. Дальше это смешно и немужественно. Хороший парень, гусар Николай Ростов, из кучи детей, подаренных ему княжной Марьей, в любимицах держит дочку; старый князь Болконский, прусский король, страстно любит дочь, приличие и воспитание не позволяют ему нежничать с князем Андреем. Борис Пастернак заливает письма слезами по и без этого внимательно относящемуся к себе Жененку. С годами он сдру-живается еще больше с бывшей женой Женей, активно переписывается с ней, часто отправляемой им куда-то на отдых, в разные писательские заповедные места. Всегда пишет и Жененку. В приписках этих – задор, внимание, он интересуется, подбадривает – никогда нельзя отделаться от чувства неловкой натужности этих записок. Напоминает случай с маленькой Ирочкой Емельяновой, дочерью его свежевозведенной любовницы Ольги Ивинской, которая только начала вводить его в свою семью, прививать ему нужный ей – становилось ясно, что на него можно было рассчитывать – отеческий интерес к своей дочери.

Пастернак берет Ирочку с собой в поход в книжный магазин, где он хочет сделать ей подарок. «Он получил деньги и хочет сделать мне подарок».