Вот в семье Фрейденбергов узнают об аресте брата Саши. Предпринимают какие-то ужасные и ненужные шаги. «Я едва нашла эту старинную дачу, с калиткой, с колонками. Все лежало в зелени. Деревянный домик старинного фасона имел широкую внутреннюю лестницу с галереей, садик, газоны, огородик. В душевном беспамятстве я открывала калитку. <> Я присела на пыльную деревянную ступеньку дачи и, сгорбившись, принялась ждать. <> Подавленная, убитая глубоким горем, бессильная, я сидела в молчаливом саду, сгорбившись чуть не до земли. Вдруг пестрая курочка, глотая соринки, наткнулась на меня. Она в испуге остановилась. Повернув голову вбок, с еще приподнятой ножкой, она косо вперила в меня круглый перепуганный глаз. Я с горькой улыбкой ответила ей печальным взглядом. Боже мой, подумала я, сколько градаций и обманов есть в природе! Уже нельзя было существу быть более дрожащим от страха и бессилия, – а еще меня боится какое-то другое живое существо! Ах ты, дура! Да насколько ты сильней и счастливей меня!»
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.
Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 215.
У Бориса Пастернака впоследствии тоже будет ситуация, когда государство, одно государство с Олей Фрейден-берг, будет угрожать ему применением своей карательной системы – ну конечно, не забить до смерти в камере и пр., но все-таки. И Ольга Всеволодовна Ивинская проявит себя совсем не так, как ее питерская тезка, она будет прямо-таки героиней: «Никаких красивых слов больше быть не может. Я сделаю все, что угодно, чтобы спасти Борю» (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 203). Сделает ВСЕ, не побережет сил, не пожалеет – и это достаточное условие, чтобы кого-то спасти. Что сделает? Напугает курицу?
Фрейденберг переживет еще блокаду, болезнь матери во время этой же блокады – болезнь, благодаря ее усилиям нескоротечную, требующую сложнейшего, даже на самый комфортабельный быт, ухода, и смерть матери. Пастернак не мог войти в эту жизнь. Сочувствовать Оле – это сочувствовать раздавленной собаке и понимать, что сам окажешься в таком же положении – скоро или не очень скоро. Здоровье Ольги Михайловны окажется непоправимо разрушено блокадой, а научная карьера – одинокой надорванной женщины – перечеркнута. Пастернак будет делать то, что в его силах – на что сил не жалко (а жалко их на разрыв аорты, на смерть вслед за Зиной или за Олей): звать ее приезжать к нему на лето на дачу. Каждый послевоенный год. После блокады и того, что она видела, – бывают ведь такие виды, после которых можно не найти внутренних ресурсов, чтобы заставить себя для чего-то жить. Оля не живет. Ехать на его солнечную огородную дачу с Адиковой могилкой не хочет. Пастернак утешается с Лелюшей, пишет в Ленинград: «Я здоров, полон внутренней силы и просто боюсь сказать, как счастлив» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность. Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 378), – это уже сиделке, общей кузине Машуре Марковой, за две недели до Ольгиной смерти. Ольга Фрейденберг скончается в 1955-м, в год окончания «Доктора Живаго».
При всей одержимости Пастернак писал роман машинально. Он думал, что механическое писание, которым овладела его рука, поможет ему написать произведение, которое оправдает его. Он чувствовал себя не в силах заглянуть туда, где он мог бы найти ответ, – вот тогда его врожденный, наработанный, автоматический талант яркого изложения и многофокусного – собственного, пастер-наковского – видения мог бы пригодиться и оправдал бы его. На такой взгляд чего-то не хватило. Он отпустил вожжи и дал себе скатиться под гору. Он делал вид, что пишет нечто эпохальное и исповедальное. Он знал, что пишет отписку. Зачем ему было смотреть на мертвую Ольгу? Оправдываться было нечем – да и незачем. Пастернак и сам уходил из жизни никому не должным. С нас действительно на этом свете спросить некому.
Все возвращается в прах, и тем не менее как-то приятно узнать о событиях, которые выбиваются из праха. Как проросшие после дождя былинки – скоро они тоже увянут, но пока чуть-чуть расцвечивают нам пейзаж. У независимого биографа Быкова в книге все написано, изученно и компетентно: «Она была одна. Ее труды не публиковались, удивительные научные прозрения остались достоянием немногих учеников, преданных, но неудачливых, не готовых толкаться локтями. Никто из них не сделал триумфальной карьеры. Лучшие ее сочинения остались в оттисках и рукописях. Никакого стимула работать дальше у нее не было, веры в будущее тоже».
БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 715.
«…note 20 раздражал непрофессионализм антични-ка. Тот же упрек он предъявлял Ольге Фрейденберг – не забуду страстную демифологизацию ее работ и имиджа <>. Он с холодной усмешкой настаивал на запрете «читать в душе у автора»».
ЖОЛКОВСКИЙА.К. Звезды немного нервно. Стр. 202.
Но вот доходят вести, что среди специалистов имя Ольги Фрейденберг возвращается, набирает силу, входит даже в моду. Ее цитируют, вспоминают. Ее называют великим филологом. Ну и слава Богу.
Похороны – самое жизнеутверждающее событие в человеческом обиходе. Человеку (нехоронимому) ничего не остается делать, как жить, видя, как его друг или враг никогда больше не совершит никакого житейского отправления.
Ольга Фрейденберг умерла. Тем живее остался не поехавший к ней на похороны Пастернак.
Какие-то шансы у нее жить, переболев и зарубцевавшись, были.
«Я даже не представляю себе, что бы я мог такое отделить от себя и переслать тебе, чтобы тебе не было так одиноко! Ты должна была бы все же побывать у нас и тогда или бы осталась, или что-то бы с собою увезла отчего бы тебе стало светлее и лучше (потому что мне ведь ОЧЕНЬ легко – ликующе-легко, а не матерьяльно – и незаслуженно хорошо!)».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность.
Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 280.
Письмо это пишется до всякой встречи с Ольгой Ивин-ской, через полгода после смерти Адика, отнявшей у Пастернака какую-никакую жену. Мотив легкости, счастья и радости – во всех письмах 1945 и 1946 годов. Зину Пастернак встретил в момент своих тягчайших скорбей, и она рассеяла ему мрак. Олюша подвернулась, когда Пастернак был готов обнять березу в поле. За этими перипетиями Ольге Михайловне совсем ни к чему было следить.
«Я утратила чувство родства и дружбы. Друзья меня тяготят, я не вспоминаю о Боре. Это мираж далекой, перегоревшей и отшумевшей жизни. У меня почерк изменился, походка. Я слепну. <> Я доживаю дни. У меня нет ни целей, ни желаний, ни интересов. Жизнь в моих глазах поругана и оскорблена. Я пережила все, что мне дала эпоха <> Дух <> не вынес самого ужасного, что есть на земле, – человеческого униженья и ничтожества. Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. <> Перенести такие мучительства можно только при крепкой опоре любви и родства. Я осталась одна. Мою жизнь вырвало с корнем».
Там же. Стр. 276.
«Я оглядываюсь на путь моей семьи. Все, чем я жила, принадлежало ей. И я думала: вот прошли такие незаурядные, большие люди (готовые создать еще что-то большее, чем они сами), как мой отец, мама. Ничего, кроме меня, от них не осталось. Но они создали для меня все, в чем я живу, чтоб потом в моем лице ликвидировалась их жизнь. Это единственный смысл моих нынешних дней».
Там же. Стр. 302—303.
«13 июля 1945. Я страшно огорчен твоей болезнью. Приезжай к нам, поживи у нас на даче. Я уверен, тебе понравится».
«2.11.45. Я летал на две недели в Тифлис <> Жизнь в Тифлисе как эта note 21, дух захватывающая гамма. Странно, что я вернулся».
Там же. Стр. 279.
«В моей жизни сейчас больше нет никакой грыжи, никакого ущемленья. Я вдруг стал страшно свободен. Вокруг меня все страшно свое. Эта атмосфера особенно велика бывает на даче, летом».
