– Не представляю – как?

– Вам достаточно только чуть изменить ваше заключение!

Она улыбнулась ему, хотя в ее больших карих глазах стояли слезы.

– Ведь так часто бывает, что люди умирают от больших доз снотворного, об этом каждый день пишут газеты и о том, что это был несчастный случай. Пожалуйста, ну, пожалуйста, пусть смерть моего мужа не будет для всех остальных самоубийством!

– Очень сожалею. Но я не могу фальсифицировать правду.

– Речь идет о моем дальнейшем существовании, – воскликнула она и теперь заплакала по-настоящему, – моем и моих детей, и еще детей мужа от первого брака! Я сама опять могу хоть завтра пойти работать манекенщицей, но что будет с детьми?

– У вас, однако, есть еще фирма, – напомнил он ей.

– Ну да, фирма, да! – Она всхлипнула. – Вы все еще не поняли, почему мой муж покончил с собой? Фирма на пороге банкротства. Зима была плохой, магазины не продали наших моделей и не хотят теперь платить нам за них. Некоторым из них нечем. У нас даже нет достаточно денег, чтобы погасить кредиты в банках, а вы говорите – фирма!

– Мне очень жаль, фрау Миттерер, – сказал он и взял ее мягко за локоть, – все это, конечно, ужасно для вас, но нет никакого смысла рассказывать об этом мне.

– Но вы должны мне помочь!

Прежде чем он успел ей помешать, она упала перед ним на колени, обхватив его ноги.

– Что вам пришло в голову! – запротестовал он. – Это же бессмысленно… встаньте!

– Страхование жизни, – всхлипывала она, – вот все, что нам осталось, но он оформил его только в этом году, и если это самоубийство, мы не получим ни пфеннига!

Штурму с трудом удалось поднять на ноги молодую женщину, обливающуюся слезами и переставшую наконец ломать перед ним комедию. Он терпеливо уговаривал ее, пытаясь призвать к разуму, но ничего не помогало. Она была вне себя, и на ее бледных щеках выступили от волнения пятна.

– Мы можем поделить сумму, полученную по страховке, – предложила она ему, – да, так и сделаем, сто тысяч нам, а сто тысяч вам! Вы должны пойти на это, должны! Какой смысл дарить страховой компании такие деньги?

– О подарке, – сказал он довольно решительно, – речь не идет. Ваш муж покончил с жизнью, и поэтому сумма по страхованию ему не полагается. Вы нарушаете закон и пытаетесь подкупить меня. Идите, немедленно уходите, тогда я еще, пожалуй, подумаю и воздержусь от того, чтобы заявить на вас в полицию.

Молодая вдова энергично вскинула голову, так что ее маленькая черная шляпка съехала с каштаново-рыжих волос.

– Наверное, вам кажется, что вы честны и неподкупны, да? – выкрикнула она, и ее голос сорвался на визг. – Но на самом деле вы нечто иное, как ханжа и самовлюбленный обыватель! У вас нет ни сердца, ни жалости, ни сострадания к несчастью других! Меня и детей вы обрекаете на беду… только ради ваших так называемых высоких понятий долга и чести!

– Вон! – заорал он и попробовал придать своему доброму лицу свирепое выражение. – И быстро… вон отсюда!

Он с силой подтолкнул ее к двери. При этом он вовсе не был зол на нее. Он отлично понимал ее отчаяние. И ненавидел себя самого, потому что не мог ей помочь, переживая сейчас один из тех моментов, когда ненавидел свою профессию.

Михаэль Штурм стоял и тупо смотрел на легкие нити весеннего дождя за окном. Он все еще никак не мог собраться с духом, чтобы сесть и написать заключение о смерти Оскара Миттерера. Он неохотно повернулся к столу, когда зазвонил телефон.

Он почти не сомневался, что это инспектор Крамер, хотевший знать результаты лабораторного анализа, и ему пришлось преодолеть себя, чтобы снять трубку и ответить. К его удивлению, на другом конце провода был директор тюрьмы Пюц – врач по профессии.

– Дорогой коллега, – сказал он, – мне опять срочно нужна ваша консультация. Речь идет о некой Лилиан Хорн.

Штурм уже много месяцев не слышал этого имени и сам не произносил его вслух, что вовсе не означало, будто он забыл эту женщину. Сейчас воспоминание о ней оживало в нем с каждой секундой все сильнее и сильнее, словно ее дело слушалось только вчера.

– Она что-нибудь сделала с собой? – быстро спросил он.

– Она? Да что вы! Это такая особа, которую ничто не сломит. Она и в аду выживет.

– Может, она плохо ведет себя?

– Нет, так нельзя сказать. Она приспособилась. Не ноет, не хнычет и пользуется благодаря этому особым уважением у надзирательниц, да и у заключенных тоже. Кроме того, у нее острый язычок. А тут такое уважают.

– Тогда что же с ней? – спросил Штурм, ничего не понимая.

– Она жалуется на боли в животе и, похоже, ее действительно прихватило. Я поставил диагноз аппендицит и отправил ее в изолятор.

– Ну, и?

– Если симптомы подтвердятся, аппендикс надо удалить. Лично я уверен, что она не симулирует. Но она опасная особа, судя по процессу – патологическая врунья. Поэтому мне было бы спокойнее, если бы вы ее посмотрели, дорогой коллега. Сами знаете, всегда какое хлопотное дело переводить в окружную больницу заключенную с пожизненным тюремным сроком, всякие там меры предосторожности и так далее… Ну, вы сами понимаете.

– Конечно, доктор Пюц, само собой разумеется, я приеду. Когда вам будет удобно?

– Лучше всего прямо сейчас. Если дело серьезное, я не хотел бы терять понапрасну времени.

– Хорошо. Немедленно направляюсь к вам.

Когда Михаэль Штурм надевал плащ, в комнату вошел Джо Кулике.

– Ну, избавился от вдовы-красотки? – спросил он, криво ухмыляясь.

– С грехом пополам.

– Могу себе представить. Крепкий орешек.

Михаэль Штурм взглянул на него.

– Поэтому ты и оставил меня с ней одного?

– Только не становись смешным! Я хотел дать тебе шанс! Ты же прирожденный вдовий утешитель!

– Ха, ха, ха, как смешно. Сейчас прямо запрыгаю от смеха. – Михаэль Штурм направился к двери.

– Ты куда? Еще двенадцати нет!

– В тюрьму. Звонил доктор Пюц. Лилиан Хорн заболела.

– Слушай, я с тобой! – Кулике уже рванул свой плащ с крючка.

Но теперь ухмыльнулся Михаэль Штурм.

– Ишь, какой прыткий! Там такие, как ты, не нужны, мой друг. И, кроме того, кто-то должен охранять нашу цитадель. Вот ты и займешься этим!

– Ах, так! Какая подлость! – проворчал тот недовольно, – все, что сладенькое, так сразу тебе. Расскажешь мне хотя бы потом, как там. Неужели она и в тюрьме все так же хороша?

Но Михаэль Штурм не слышал его – он уже был за дверью.

Михаэля Штурма никак нельзя было упрекнуть в сентиментальности. Тем не менее, посещение старой каторжной тюрьмы каждый раз повергало его в душевное смятение.

Мрачный комплекс зданий, считавшийся в конце прошлого века образцом современной архитектуры, находился примерно в пятнадцати километрах за городской чертой. С угрожающим видом, подобно средневековой темнице, возвышалась тюрьма над равнинной местностью, приветливо радующей глаз весенней зеленью. Крестьяне, выращивающие здесь для близлежащего промышленного города овощи, жили в постоянном страхе, что заключенные совершат побег, нападут на их дома и грубо завладеют их имуществом. С другой стороны, близость тюрьмы сулила им весомые преимущества, поскольку благодаря заключенным, отличавшимся хорошим поведением, что скашивало им срок заключения и приближало долгожданную свободу, крестьяне постоянно имели рабов, которых присылали им для сельскохозяйственных работ.

Великим благом было и для заключенных иметь возможность поработать на воле. В стенах тюрьмы, кроме пошивочной мастерской, прачечной, кухни с пекарней, сапожной мастерской и машинного зала, можно было еще только получить монотонную и плохо оплачиваемую работу надомника в камере, от которой не требовалось ничего, кроме ловкости пальцев.

Возможности получить профессию или повысить квалификацию не было никакой. Тюрьма за этот недостаток не раз подвергалась нападкам со стороны прессы, и вопрос даже дебатировался в городском муниципалитете, но в конечном итоге все оставалось по-старому, поскольку подлинная реорганизация требовала значительных средств, которые постоянно уходили на что-нибудь другое, правда, в первую очередь проблема упиралась в отсутствие необходимых кадров.