Теперь она поняла, что ей это не удалось. Ее приводила в бешенство одна мысль о том, что ей сломали судьбу. Она отнюдь не собиралась безропотно облегчить совесть ее судей признанием собственной вины – ведь именно так будет истолковано ее самоубийство, это ей было ясно, и она никак не хотела облегчать жизнь своим мучителям.

Больше того – она находила слабое утешение в том, что ей удалось, наконец, пусть и с опозданием, убедить адвоката в своей невиновности. Он время от времени навещал ее или посылал к ней молодого человека из канцелярии, чтобы справиться о ее самочувствии и о том, не надо ли ей чего. Однако лишь в минуты душевной слабости поддавалась Лилиан Хорн надежде, что процесс когда-нибудь возобновится снова.

Она пыталась смириться с не поддававшимся разумению представлением, что отсидит в этих унылых стенах, куда ее забросила злая судьба, двадцать лет, что составит 175 200 бесконечных часов.

Лилиан не восставала против судьбы и сберегала тем самым силы, так необходимые ей.

С самого начала она понимала, что ничего не добьется, если будет бунтовать, шуметь или досаждать надзирательницам жалобами. Наоборот, она старалась доставлять им как можно меньше хлопот, что возвышало ее в их глазах. Своей внешностью и интеллектом она заметно выделялась из отбывающих здесь заключение преступниц, родом в основном из очень низких социальных слоев. Ее привычка к чистоте и порядку тоже принесла свои плоды. Ей дали возможность навести уют в ее боксе, где от параши всегда разило запахом уборной. Цветными репродукциями она заклеила стены в тех местах, где были пятна, и отвалилась штукатурка, а под цветной скатеркой скрыла царапины и щели в крышке стола. Через три месяца безупречного поведения ей разрешили слушать радио.

Некоторые из заключенных, с которыми она до того встречалась лишь на прогулке в тюремном дворе, на так называемых культурных мероприятиях или по воскресеньям в церкви, пытались сначала поддеть ее. Но жесткий юмор и твердость характера служили ей надежной защитой.

Она даже не делала попыток говорить о своей невиновности среди нового окружения, инстинктивно чувствуя, что выставит себя тем самым только в смешном свете.

– Ну и дурой же ты была, – отчитывала ее черноволосая неряшливая баба, отбывавшая наказание за преступление против собственности, – если бы ты перед ними – она имела в виду судей – поплакалась в тряпочку, наверняка отделалась бы одними синяками.

– А ты сама так бы сделала?

– Не-е. Такого удовольствия я бы им не доставила.

– Вот видишь! И от меня они получили столько же!

– Но ты ведь пришила старуху?

– А какая теперь разница. Мне не повезло. Как и тебе. Как и всем остальным здесь. Виновна или невиновна – главное, не попадаться.

– Ну, ты даешь! – сказала грязнуха с нескрываемым восхищением.

Им пришлось разойтись, потому что надзирательница стала к ним приглядываться.

Как и предполагал адвокат ван Борг, Лилиан Хорн очень пригодилось, что она не курила. Она не отказывалась от положенных сигарет и потихоньку передавала их другим, страдавшим от недостатка курева. Благодаря этому она не то, чтобы завоевала всеобщую любовь среди новых товарок, но многие старались поддерживать с ней хорошие отношения в надежде получить сигареты.

Хотя она и понимала, что невозможно стереть различие между нею и ее теперешними подругами по неволе, она все же искала контакты, чтобы не остаться в полной изоляции.

В первые месяцы, когда тюремные власти еще опасались, как бы она не наложила на себя руки, большую часть времени она проводила в камере. Чтобы Лилиан могла немножко заработать себе на жизнь, ей давали работу, в которой не использовалось никаких режущих или колющих предметов. Она, например, вдавливала кнопки в картонки – монотонная работа, выполняемая ею очень быстро и ловко и отвлекавшая ее от грустных мыслей.

Внешне она казалась спокойной и выдержанной, но внутренне никак не могла перебороть обиду на несправедливость, из-за которой очутилась здесь. Дни и ночи она мысленно переживала все, что с ней произошло, и недоумевала, как вообще могло такое случиться.

Сейчас, задним числом, ей казалось, что уже тогда, во время первой встречи с молодым врачом из Института судебной медицины, все и решилось. Именно он вынес ей приговор. Все остальное потом было лишь фарсом, только она этого не знала и дергалась, как мышка, попавшая в мышеловку.

Почему он не захотел ей поверить? Она все время проигрывала в уме ту сцену, пытаясь припомнить каждое слово, каждый взгляд и жест.

Он произвел на нее приятное впечатление – такой безобидный молодой мужчина с бородкой и голубыми глазами, и она даже заметила, что понравилась ему. В мужчинах она хорошо разбиралась и не сомневалась, что произвела впечатление на молодого судебно-медицинского эксперта.

Как же он мог тогда так с ней поступить?

Лилиан Хорн не вынашивала мести, но была одержима мыслью однажды все же доказать свою невиновность, даже если это случится через двадцать лет.

Это страстное желание оправдаться, и было источником тех сил, которые помогали ей выстоять.

После спокойно проведенного в заключении Рождества, без всяких проявлений особого душевного состояния в эти дни – для Лилиан Хорн Рождество уже много лет не было радостным праздником, – дирекция тюрьмы решилась на смягчение мер предосторожности.

Ей разрешили работать в пошивочной мастерской. Работа там была не менее монотонной – она пришивала пуговицы, – но зато позволила ей покинуть камеру и находиться среди людей. Она уже успела привыкнуть к примитивной еде и запаху параши, познав, что человек вообще способен привыкнуть ко многому, что в нормальных условиях кажется ему немыслимым.

Так что Новый год она встретила, если не примиренной со своей судьбой, то, во всяком случае, не сломленной ею.

Для всех, кто был так или иначе причастен к делу Лилиан Хорн, жизнь после ее осуждения пошла своим чередом.

Между Михаэлем Штурмом и Евой наметилось легкое отчуждение. Ева сожалела, что свадьба все откладывается, а он выказывал меньше терпения к ее капризам, чем раньше. Но решиться на разрыв они никак не могли. Так прошла зима.

Случайно Михаэль Штурм узнал, что директор Института судебной медицины в Касселе уходит на пенсию, и подал документы на намечающееся вакантное место. В общем, он понимал, что шансов у него немного, однако надежда все же была, и ожидание перемен в какой-то мере сближало их с Евой.

В Институте было много работы, и молодой врач упорно трудился, набираясь опыта.

Весной, вскоре после Пасхи, ребятишки, играя в городском лесу, нашли труп мужчины. Михаэль Штурм, извещенный полицией, прибыл туда вслед за группой по расследованию дел об убийстве, возглавляемой инспектором Крамером. После дела Лилиан Хорн они впервые снова встретились на профессиональной почве.

– Мы уже все сфотографировали и собрали улики, насколько это было возможно, не меняя положения трупа, – доложил инспектор, – теперь ваш черед, господин Штурм.

Тело уже начало разлагаться, черты лица расплылись.

– Да-а, он лежит здесь не первый день, – сказал Штурм, опускаясь коленями на мягкую землю, – по меньшей мере, дней пять, но не больше семи. – Он расстегнул на мужчине воротник. – Следов удушения нет. – Приподнял голову мертвеца и ощупал ее. – Повреждения черепа тоже нет. Давайте повернем его.

Двое полицейских помогли ему. Не было ни крови, ни колотых, ни огнестрельных ран.

– Никаких внешних признаков насильственной смерти, – констатировал врач-эксперт. – Вам известно, кто это?

– При нем нет никаких документов, одет прилично. Хорошие ботинки, добротное пальто. Надо будет посмотреть в картотеке пропавших без вести лиц. – Инспектор Крамер обратился к одному из своих сотрудников. – Попробуйте взять максимально четкий отпечаток большого пальца, Хельмер.

– Когда вы с ним закончите, пришлите его ко мне в Институт, чтобы мы смогли определить причину смерти, – сказал Штурм.