– С той стороны, откуда я шел, они не ждали – я иду, – продолжал Прохор. – Примечаю: люди у костров. Там огородные прясла. Какая-то клеть освещена – деревня. Мать честная – все понял! Бежать! А за мной. Да на конях. Пищаль бросил, через кусты – в топь, по кочкам – болото. Они разбрелись, кричат всюду. А я лезу и лезу, то тут, то там хлюпает – эти тоже лезут. Где провалился – бросил саблю, тины во рту – не отплюешься, в ноздрях – не прочихать, сапог оставил – к черту!, ползу в жиже, чавкаю, лягушки прыгают, и вот залез крепко. Крепко я залез. Стою по грудь, а татарвы уже нет. Перекликаются. И огонек. Зажгли на берегу костер, потом второй – подальше. Меня в темноте не приметить, а их у костра очень уж хорошо видать. Шагов ста не будет – светло. И вот стою я, а матерой земли подо мной нет – нету! Расползается подо мной. Прочь полез – еще глубже. Обратно – на татарский костер. Вот тону я, захлебнулся, считай, и так мне плохо, Феденька, плохо. В штанах дерьмо, под рубахой тина, в зловонную жижу погружаюсь и смрадом несет. С места на место переволакиваюсь, барахтаюсь, чтобы с ноздрями в это дерьмо не уйти, и чую – не продержаться. Сил нету, не знаю, как жив. Да ногу порезал осокой, без сапога бежал, ступня горит невозможно. А татарва у костра песни поет. Скучают. Так-то мне хорошо видно, как каждое слово слышно. Потом: бах-тарарах! Выстрел, вопли, помчались куда-то. Ведут мужика прямо на мой костер. Хотел, видно, бежать, да где там! Раздевают мужичка – молчит. Сняли рубаху, штаны, голого вяжут – молчит. Ну вот… Впятером ухватили и ногами в костер. У-ух, ка-ак он орать… как извиваться. Рыбиной бьется, только рыбу-то не держат впятером. О-ох, как он кричал. – Прохор страстно пришептывал и покачивался. – И так мне, Феденька, поверишь ли, хорошо стало! Так мне, Феденька, показалось в моем дерьме тепло да покойно. Его там терзают, а я себе тихонечко на воле плаваю. Там его… Ох, немилосердно… ногами в огонь, о-ой…

– Татары? – Дурно было Федьке, тошно, спрашивала из потребности хоть что-нибудь говорить, шевельнуться.

– В костер его положили. Ногами.

– Татары?

– Почему татары? Наши.

Черные, бездонные в своей черноте глазницы обратил он к ней, улыбка обратилась оскаленным черепом.

– Кто ваши? – во внезапном прозрении вскричала Федька. – Кто ваши?

Он захохотал, переливаясь телом, меняясь на глазах в мохнатое и когтистое, жуткий, лающий хохот покрывал свист бури.

Прыжком припала Федька вниз и увидела под столом копыта. В безудержном восторге он стучал по полу, поднимая костяной грохот грязными, в зеленой тине копытами.

– Угадала! – ревел черт. – Угадала!

– Господи! Пресвятая богородица! Отче наш! Боже, помоги! Я стреляю! Святые угодники! – истошно кричала Федька, бросив саблю, обеими руками перехватила пистолет.

Красный огонь метался по комнате, пух и перья секли глаза, ветер валил, она не могла прицелиться.

– Не шути! – кричал черт, закрываясь длинной черной ладонью. – Я ухожу! Всё!

Едва удавалось Федьке подвести ствол на цель, порыв ветра сбивал ее, и она барахталась в плотном ветре, сцепив зубы, заряженная яростью, метила выстрелить.

Неистово сотрясались двери, что-то падало, рушилось, черт на полу торопливо сверлил пальцем дырку, с хрустом шла желтая стружка, палец быстро ввинчивался в половицу.

– Я ухожу! – кричал ей черт, вынимая из дырки палец.

Она нажала спуск – снопом полетели искры – пистолет осекся.

– Я ухожу! Всё! – беспокойно бормотал черт, затягиваясь в узкую дырку по пояс. – Я вернусь! – голова и плечи его, переливаясь снизу в шнур, еще торчали над полом. – Каждую ночь приду! Как услышишь, бык ревет – это я! – был последний крик. – Это я! Это я!.. это я… я…

Дыра на полу со стружкой вокруг нее, я-я-я-я… – замирал падающий голос, проваливался под землю и растворялся.

Погасла свеча. Мрак. Федька сидела на полу, перемогая ужас. Слабо мерцали фитили на пищалях, и понемногу она стала кое-что различать. Отыскав огарок, Федька зажгла его от фитиля и подняла над головой, осматриваясь.

Дыра в полу затянулась, исчезла. Ставни заперты, и все на своих местах. Она приложила ладонь ко лбу: лоб был горячий и ладонь горячая, душно, жарко и не поймешь что. Она закрыла глаза, постояла, покачиваясь, а когда открыла – ничего не переменилось.

Морок! – поняла Федька. – Блазный обман и обольщение. Соблазн. Это было наваждение, мара?, а теперь она пришла в себя. Очнулась или проснулась. Или что-то еще с ней произошло, отчего она опамятовалась. Душно в комнате, угарно.

Другую свечу, последнюю из запаса, Федька поставила перед божницей, отвесила лицам в мерцающих окладах поклон, перекрестилась. Потом обошла стол и на полу у печи обнаружила саблю.

Обмотанную красным ремнем.

Стараясь не пугаться, остановилась. Она помнила все, в подробностях, слово в слово могла бы пересказать похождения Нечая в Диком поле… Да только Нечая ли? Черта? Но сабля-то была Нечаева и покоилась в том положении, в каком видела ее здесь Федька и прежде. Точно так же до мельчайших складок замотан ремень.

Федька нашла на лавке пистолет и решилась проверить боевую пружину. Спущена. Как если бы Федька стреляла в черта, а пистолет осекся… Подушка цела, а ставни заперты. На запоре дверь.

Хмуро сведя брови, Федька засыпала полку порохом, завела пружину и постояла в задумчивости, опираясь зубами на обрез дула. Трудно было что сообразить, и голова тяжелая.

Стучали.

Было ли это наваждение?

Стучали как будто въяве. Стук доносился со двора, издалека, и стучали отчетливо, без утайки.

Федька замоталась поясом, чтобы было куда сунуть пистолет, сдвинула складки рубахи на грудь и пошла открывать.

Холодный воздух на крыльце опьянил ее свежестью. Тихая покойная ночь. Вызвездило. В голове словно бы прояснилось. Оставалась только не лишенная приятности слабость. Стучали в ворота. Звук был чистый и недвусмысленный.

– Кто? – крикнула Федька.

– Прохор Нечай! – послышался ответный крик. – Саблю, видишь какое дело, забыл. Вечером вот оставил.

Без гнусных, чертовых ужимок – Нечай.

Смутило ее, что голова возвышалась над частоколом – нужно иметь сажень с лишком росту, чтобы заглянуть поверх ограды. Ни один человек не бывал таким, и Нечай, определенно, не великан.

– Ну что? Пусти! – говорила над частоколом голова.

Не вытащив еще пистолет из-за пояса, Федька нащупала спуск.

И вдруг осенило: на лошади Нечай! Ух ты, господи! Только-то и всего: на лошади! Федька быстро спустилась во двор, отворила, ничего больше не спрашивая. Нечай соскочил с коня, взял за узду заводить. Маленькая ногайская лошадка прошла калитку, звякнули стремена.

– Я саблю забыл, – повторил Нечай, оглядываясь на Федьку.

Подчиняясь неясному беспокойству, она все же высунулась на улицу, убедилась, что никто там не притаился – а кто бы это мог быть? – и задвинула засов.

– Проша! – сказала она горячо. – Честное слово, я рад, что ты вернулся. Это просто везение – саблю забыл. Надо же! Правда! Я очень рад. Мне, Проша, плохо, – слова рождались произвольно, и ей ничуть не было за них стыдно. Только удерживала себя, чтобы не взять Прохора за руку, не пожать горячо, не стиснуть. – Знаешь, Проша, посиди со мной до утра. Все равно ты пришел. Пожалуйста. Я совсем один, я один, Проша, плохо мне. А ты, Проша, добрый. Я сразу это увидел. Ты добрый. И не думай… прости… – Он молчал, Федькиной пылкостью смущенный. Но она не могла остановиться, не заботилась о том, как он это все примет. – Прости, я вчера что-то не то… Глупо себя вел и мне совестно. Право. Прости.

– Да что ты, болезненный мой, за что же прощать?

– Ты хороший человек, я знаю. Я сразу это понял, сразу. А потом только убеждался в том, что и без того знал. Понимаешь?

– Мудрено, – отозвался Прохор, испытывая неловкость.

– Это не имеет значения, ровно никакого, пустяки. Мы почти не знакомы, и ты не можешь мне доверять. Но я постараюсь заслужить. Я преданный, я сумею заслужить, понимаешь? – Тут она запнулась – не потому, что ждала ответа, просто вздохнуть. И еще она чувствовала, нельзя проговориться, нельзя говорить: «я ласковый… я ласковая, я нежная… хочешь, я тебя поцелую? – чуточку поцелую». Этого нельзя. Она перевела дух, и не сразу после этого поняла, о чем же тогда говорила и о чем говорить, если этого-то как раз нельзя. Прохор молчал. – Ты ведь посидишь со мной? До утра. Я постелю – выспишься. Только не уходи.