Саднило шею, поцарапаны руки. Ноги проваливались в мокрую грязь, словно это было еще не самое дно. И затхлый воздух.

И не на кого надеяться.

Он ощупал стены колодца: осклизлый, нисколько не поврежденный огнем сруб. Хорошо бы жердь, обломки какие-нибудь, чтобы соорудить подобие лестницы. Но всюду под ногами труха. Короткие сучья. И большой череп с остатками шерсти.

Вот когда проняло Вешняка до нутра. Ватными от страха руками то и дело находил он в грязи ускользающие между пальцев монеты, но поднимать не трудился – духу не хватало заботиться еще и о сокровищах… После того, как остались наверху беспризорные сундук и узел.

– Эге! – послышалось вдруг над головой.

Вешняк замер. Звук не повторялся. Хотелось крикнуть, спросить и позвать. Но тут посыпался мусор, зашуршало и отдушина света закрылась.

– Да ведь это щенок! – голосом Бахмата воскликнул человек наверху.

Бахмат! Пришел за своим (в безмятежной уверенности, что за своим) золотом и безмерно, до потрясения удивился. Наверное, он испытывал при этом и другие, не менее сильные чувства.

Там ведь остался кафтан. Слишком известный Бахмату кафтан, из которого пришлось соорудить узел, сообразил Вешняк.

– Ах, щенок! – злобно прошипел человек наверху. – Байстрюк недорезанный!

Про кафтанчик догадался, догадается ли про колодец? Вешняк потерял способность дышать. Снова посыпалось, просветы над головой то пропадали, то появлялись, доносилось бормотание, брань сквозь зубы. Потом, ударив Вешняка по плечу, упала палка. Вешняк не проронил ни звука.

Свет исчез вовсе, и стало тихо. А темно, как в беззвездную ночь. И шумела в висках кровь.

Бахмат сел в яму, догадался Вешняк, сел и нахохлился. Спрятался. Поджидает щенка, чтобы его приветить. Ждет, когда недорезанный щенок вернется опять под нож.

Темно. Тихо. Сыро.

Бахмат напоминал о себе сыпавшимся сверху мусором. Бахмат выказывал терпение. Вешняк, по натуре не столь терпеливый, волею обстоятельств вынужден был подражать во всем Бахмату. Тот затаился там, этот здесь. Тот молчал, и уж тем более помалкивал этот. Что себе думал тот, трудно сказать, этот – так велико было напряжение – не способен был, кажется, даже и думать.

Федька не сошла с ума, как громогласно уверял улицу брат, вовсе нет. Она прикинула, есть ли надежда прорваться через горящий посад к Вешняку, и нашла, что благополучный исход попытки возможен. Потому-то со свойственной ей трезвостью решила не упускать случай – кто знает, будет ли другой.

Однако для того, чтобы исполнить намерение, требовался уже не расчет и не трезвость, а нечто иное – отчаянность. Как сорвалась Федька бежать, гадать и раскидывать умом уж не приходилось, оставалось гнать напролом, а страх по силе-возможности оставить.

– Куда прешь, обормот?! Прочь, болван! С дороги, черт лысый! – не скупились на ругательства встречные, ибо человек, который движется против течения, волей-неволей привлекает к себе внимание.

Федька не отвечала на брань и не разбирала лица. Забираясь все дальше от Петровских ворот, помнила Федька, что время уходит, не забывала об этом ни на мгновение, и оттого казалось ей не спешит, а опаздывает – стремится вперед, что-то при этом теряя. Требовалась особая напряженная глухота, чтобы ничего не слышать, заглушить в себе трусливые позывы повернуть обратно.

Огненные языки прорезали облака густого черного дыма, доносился визг ветра в пылающих срубах, треск падающих перекрытий, целыми стаями неслись, кувыркаясь красными хвостами, головни. Огонь разом перебрасывало через улицы и слободы; еще не занялось все сплошь, но горело везде, куда ни глянь, и не понять, где страшнее.

Людское столпотворение осталось на ведущих к внешним воротам улицах, а здесь народу поубавилось. Металась беспризорная коза, квохтали брошенные на погибель куры, и каждый человек на виду: тот бежит, этот подбирает трясущимися руками рассыпанную с воза поклажу, там согбенная, обессиленная старуха – цепляется за забор. Попалась навстречу обезумевшая женщина в растерзанной, запятнанной грязью наметке; бледное лицо ее и среди общего помешательства поражало особенным – вне себя! – исступлением. Мчалась, ничего не разбирая, и будто споткнулась – налетела на Федьку, глянула на нее в ужасе расширенными глазами и шарахнулась. Нечего было искать в безумии смысла, но Федька догадалась, что несчастная закружилась: увидела, что бегут навстречу, и, не в силах ничего сообразить, не веря себе, кинулась вслед за человеком; она беспорядочно металась, поддаваясь случайным, непосредственным побуждениям. А все неслись уже кто куда, и женщина вцепилась в волосы, завыла – и рухнула, забилась в пыли кликушей.

Дорогу Федьке преградил опрокинутый воз – вывалилась поклажа, домашние пожитки, суетился мужик, ревели дети. Диковинным прыжком Федька взлетела на закраину телеги и сиганула на какой-то мягкий куль, не оглянувшись, рванула дальше. Пригибая голову, проскочила она завесу припавшего к земле дыма и выбежала на пустырь, что отделял посад от города.

Открылась высокая рубленая стена, прихваченная местами огнем. Позади, соображала Федька, остались Казацкая и Ямская слободы. По левую руку, примыкая к городу, тянулась Стрелецкая, дальше, закрытая желтым и серым заревом, должна быть Чулкова, а за ней Павшинская, где на внешней, окружающей посад стене злополучный куцерь.

Шагов сто влево различался мост через ров; из Воскресенских ворот по мосту, единственному на протяжении версты, из охваченного пожаром города на охваченный пожаром посад густо валил народ.

Задыхаясь, Федька решилась перейти на шаг, поправила пистолет, который чудом не выпал до сих пор из-за пояса, потом догадалась взять пистолет в руку, поправила на бедре кошель и после нескольких судорожных вздохов пустилась опять бежать.

Сумятица перед мостом сильно смущала Федьку: в то время как одни поспешно покидали город, где пекло пятки, другие с воплями «отрезало! горим!» и «пропали!» стремились навстречу, и тут мешались между собой.

Подбегая, слышала Федька жуткий вопль, что Фроловская слобода провалилась – в бездну! И город туда клонится, в огонь! И кричал человек, что трещина прошла по самый собор, видел он собственными глазами, как надломилась земля.

Истошный женский визг встречал эти безумные речи.

– Конец свету! Последний час наш пришел! Светопреставление! – голосили потерявшие голову люди.

Черная муть опускалась, накрывая посад, спасаться было, кажется, негде. Федька наблюдала, как поток гари в считанные мгновения унес из виду Чулкову слободу и Стрелецкую – главки церквей заколебались и перестали существовать, как растворились. А там, откуда прорвалась Федька, сзади, все покрывала мгла, которую озаряло неверным светом; похожие на молнии, но широкие полыхающие полосы катились через эту ночь. Сыпался тяжелый пепел.

– Смерть наша! – От исступленного воя дрожь пробирала сердце.

Десятки, сотни людей толкались на пустыре в бессмысленном коловращении. Кричали, что посад горит, и что загорелась степь, и что леса горят, мир погрузился в огонь, пылали города по Украине и занялась Москва! Еще кричали, что нерусские люди все подожгли, и слышался в ответ безумный вопль, что бога нет! Нет, нет, и никогда не было никакого! И все перебивал пронзительной высоты призыв молиться. На колени! Никто никого не слушал. И так безнадежно, страшно кричали дети, пищали и плакали, что сердце становилось от боли. И Федька сама, чувствуя тяжесть в ногах, не находила сил бежать. Мелко дрожащий, несносный вопль, что сотрясал толпу, лишал остатков разума, разлагал душу и расслаблял тело. Нужно было овладеть собой, чтобы не поддаться гибельной сумятице, сохранить память об изначальном толчке и побуждении, которые бросили Федьку прорываться через огонь.

– Составом солнечным мазали! – с ненавистью брызгала слюной жирная трясущаяся женщина. – От солнца загорается, как помажут. Сразу повсюду вспыхнуло – от солнца! – Она захлебывалась, горло издавало рыдающие звуки.