Семен сунулся в воеводскую комнату и, когда убедился, что никого, зачислил это обстоятельство Федьке в вину – злобно на нее глянул. В другое время он мог бы на этом и успокоиться, но общее возбуждение и многодневный, не отпускающий страх, поддерживали в нем неутомимость: уяснив наконец, что сыщики в башне, он готов был тащить туда Федьку силком – если бы вздумалось ей артачиться.

Прошли через караульню и задние сени. Перед последней дверью Семен неожиданно оробел, кашлянул в руку и, одолев слабость, ступил все же в башню – на самый стон.

– А-а!

– Какого черта? – раздался свирепый окрик.

Семен взошел на рундук внутренней лестницы, а Федька осталась в сенях. Так что окрик, без сомнения, предназначался Куприянову, который, исчерпав запасы храбрости, застыл без языка.

То, что происходило в башне, в глубине провала, отделяло опустившихся туда людей от всего света, распаленные страстью мучительства, они и мать родную не помнили.

– Что за болван? – Это сыщик кричал, Антон Грязной.

Куприянов опять не нашелся с ответом. Другой послышался вместо того голос, стонущий и прерывистый:

– А… А враг на лошади… – хрипел человек, задыхаясь болью, – на лошади… сидит въяве… обротью я его… по роже…

– Кто пустил?

Потрясенный начальственным гневом, Семен оглянулся и потянул из сеней Федьку. Но если Грязной запамятовал, за кем и когда посылал Куприянова, то еще меньше понимал, для чего выставлена на обозрение Федька. И уж, во всяком случае, не помнил Грязной, чтобы давал кому бы то ни было распоряжение вломиться без спроса в разгар пытки. Озверело глядел Грязной вверх, словно ожидал, когда ставшие на неверной лестнице самозванцы потеряют опору и свалятся в руки палача. Пытался что-то толковать ему, поднявшись с места, князь Василий, сыщик отмахнулся.

С вывернутыми руками на уходящей под потолок веревке висел раздетый до портков Афонька Мухосран. Ноги его тоже были связаны – в щиколотках, и между коленями вставлено нетолстое бревно, одним концом оно лежало на полу, а другой в воздухе. Голова под косматой шапкой волос казалась чрезмерно большой, а тело, неестественно разломленное в плечах, утончилось, побелели руки.

У пытки стояли не городские пушкари, а красные кафтаны. И здесь же в стороне ждал очереди раздетый Подрез.

В беспамятстве жгучей муки Афонька мычал, прерываясь:

– На людях ездили… в селе Понешвине… колдун Тимошка… по двору ходил…

Нашел тут наконец время заговорить Куприянов и вознамерился объяснить, как он, Семен Куприянов, ходил все утро за Федькой Посольским. Но сыщик больше наверх не глянул.

– Не всякий день случается гонять уздой бесов, – с жесткой усмешкой сказал он поднятому на дыбе Афоньке, – так что должен помнить, кто, каков с виду, сколько. Несть числа бесам, сказывал? Вот с каждым и разберемся.

Палач ловил взгляд и по знаку вспрыгнул на бревно, что раздирало изнутри Афонькины ноги. Растянутое на разрыв тело не могло дернуться, но Афонька всхлипнул сдавленным стоном и почудился хруст суставов.

Хищно скалились сыщики, князь Василий; позабыв кураж, безжизненно осунулся Подрез, бесчувственно стояли стрельцы. Палач, соскальзывая с бревна, наскакивал на него вновь и вновь, словно в дурацкую чехарду играл, – от каждого рывка Афонька не то икал, не то всхлипывал, растерзанный болью до помрачения.

Федька отшатнулась. Чужая мука уже сотрясала ее, ломила в плечах боль. Она толкнулась назад и вскрикнула, попавши на окровавленную голову. Раздирая красный рот, окровавленная голова кричала Федьке в лицо:

– Обоз разбили! – кричала голова. – Князь Василий Осипович, боярин, обоз громят! Поклажу разбросали, люди бегут в острог!

Израненный человек перевесился через перила и орал вниз во все легкие, как на улице.

Подскочил князь Василий, дико смотрели сыщики.

Хрипел подвешенный Афонька.

Князь Василий грязно выругался и бросился к лестнице.

– Погоди, Василий Осипович! – пытался задержать его Грязной, видел он, что не в себе воевода.

– Стрельцы, со мной! Живо! – Уже на лестнице князь Василий приостановился убедиться, что стрельцы, не встречая возражений сыщиков, разбирают ружья, и бросился вверх. Затопали вслед красные кафтаны.

Федька, Куприянов, Разбитая Голова подались в общем движении вон. Князь Василий ринулся мимо них в караульню и кликнул обретавшихся там служилых. Всего удалось собрать человек двадцать. Толкаясь, они посыпались из приказа.

За стрельцами выбежала на крыльцо и Федька. Побоище захлестнуло площадь, но опрокинуть и разгромить успели только два или три воза. Красные кафтаны сбились у подножия лестницы, князь Василий выхватил саблю, призывно оглянулся и с кличем: «Порублю, собаки!» – ринулся вперед.

Стрельцы пошли, но не так быстро, как вправе был ожидать воевода. Осмотрительно они продвигались и той же красной кучей стали. Князь Василий ворвался в раздавшуюся между возами толпу, рубанул с лету по голове – в череп, мужик осел, вцепившись скрюченными руками в полотно, которое мотал из разбитого сундука, потянул его за собой падающей белой волной. С азартной бранью на устах воевода оглянулся – и увидел за собой пустоту. Мгновение растерянности – длинной слегой перебили его в поясницу – князь Василий бестолково взмахнул руками, роняя саблю… Упал и уже не поднялся – молотили его дубьем, как сноп, не успел и прикрыться, не успел вскрикнуть, как выбили из него дух, мозги, разбрызгали кровь.

Месили его, как бешеную собаку, и мертвого.

Очевидцами страшного события стали стрельцы да еще десяток не успевших добежать до места столкновения людей, но по всей площади повеяло чем-то значительным и грозным. Княжеские холопы, оставив мысль о хозяйском добре, бежали, начался повальный разгром. Лошадей не выпрягали и телеги не опрокидывали – рубили веревки и вываливали, потрошили поклажу, сдергивали рогожи, ломали топорами сундуки и укладки. Треск стоял задорный, лихой, стук, лязг. Злобный хруст слышался, и шелест раздираемых тканей – сладострастный. В лихорадочной работе, происходившей рядом с простертым на земле окровавленным телом, чудилось нарочитое пренебрежение к воеводе – не примирила с ним даже смерть.

Лишенные руководства, красные кафтаны топтались бессловесным гуртом, только теснее сплотились.

Ударили колокола. Звонить начали в поставленные возле соборной церкви на мощных дубовых стояках всполошный и пожарный колокола, тяжкий, неповоротливый звон этот подхватили в соборе и, наконец, по всем концам города. Раздались перекатные звуки барабанов и высокое, тревожное пение трубы, затарахтели деревянные колотушки: то ли громить, то ли спасать, то ли тушить, то ли все подряд жечь – одно слово набат! Слышался в забористом стоне колоколов гул сдвинувшегося с места народа.

Колокольное неистовство лишало государева сыщика Антона Грязного хладнокровия. Как открылась ему с крыльца страшная правда, возбуждаемый набатным призывом, сбежал он вниз, толкнул в загривок служилого, другого поддал коленом, заходясь криком. Разевал он в ярости рот, но до приказа, откуда наблюдали побоище онемевшие подьячие, ничего не доходило. Впрочем, и без того ясно было, что последует. Ставя наземь бердыши, стрельцы принялись укладывать на них тяжелые пищали. Понукаемые сыщиком, они выстроились неровной обращенной к площади дугой.

Недружный, вразнобой залп перекрыл все грохочущим треском – рассыпное щелканье метивших по телегам, людям и лошадям пуль – стрельцы окутались дымом.

Попали в кого или нет, трудно было понять: упавший после необъяснимого промедления вскочил, а удержавшийся на возу начал вдруг медленно, нехотя валиться. Но площадь очистилась: кто не лег, кто не бежал, – попрятался. Рухнувшая на колени лошадь билась в оглоблях, судорожно вздергивая морду.

Красные кафтаны, положив бердыши, сноровисто трудились: торопились откупоривать деревянные зарядцы, что болтались у них на перевязи, сыпали в дуло порох, толкали пыжи и пули, действуя шомполом, – они спешили, когда рослый бородатый детина выронил вдруг натруску, гулко упала пищаль, и товарищи едва успели подхватить обмякшее тело.