Федька вскочила, чтобы не подмял брюхом.

– Отец мой, – закричала она, впадая в исступление, – служилый, государев человек, подьячий Посольского приказа. Не тебе чета! Отец мой четырем царям служил!

– И прочь тогда! Прочь с дороги, сукин сын, коли отец твой подьячий! – наступал Варлам, опрокидывая в яростном натиске всякий смысл.

Косо надвинутая чалма, из-под которой сверкал единственный глаз, сообщала Варламу устрашающий вид, но едва ли могла что прибавить по части вразумительности. Брызгами летела с губ слюна. Непроизвольно отстраняясь, Федька вынуждена была переступить Руду и оставить его у себя между ног – тот сипел и ворочал зрачками.

– Сам ты зажигальщик! – внезапно прозрел Варлам. И запнулся, ошеломленный открытием.

– Одной веревочкой повязаны! – высказался кто-то в обобщающем смысле.

– Подьячий …..! Крапивное семя!

– Своих покрывать!

– Как же, глянь-ка: уже не тот!

Озлобление прорвалось, такой поднялся гвалт, что Федька голос посадила, пытаясь удержать толпу.

– Вяжи вора! – издал Варлам торжествующий вопль, схватил Федьку. Она рванулась высвободиться. Варлам крепко стиснул тонкое Федькино плечо, не под силу ей было отцепиться от толстого, с бычьей шеей мужика. Сам Варлам выпустил ее, чтоб ударить.

Замахнулся – ахнуть никто не успел – Прохор перехватил руку, вывернул, и Варлам прогнулся назад. А в довесок Прохор смазал его под самый тюрбан. Целовальник звучно плюхнулся наземь.

Прохор бешено оглянулся в расчете на возражения.

Возражения имелись, но никто не высказывался.

Через миг Прохор заметил достаточно хладнокровно:

– Он – не поджигатель. – В сторону Федьки указание. – Этого, – кивнул Прохор на Руду, – с дерева снять и сейчас в съезжую. Разберемся.

Толпа роптала. Не нравилась ей такое самовольство. Возражений не слышно было, а роптали враждебно.

– В съезжую, я сказал! В тюрьму то есть! Не на волю – в тюрьму. Колодки, рогатки, цепные стулья, железные наручи – тюрьма! Там людей смиряют, – Прохор убеждал руками, лицом, движением бровей ухитрялся указывать на изобилие смирительных средств, которые найдет в тюрьме поджигатель. Поразительно, что Прохор не злился, горячился так легко, что владел собой совершенно. И больше того – он смеялся, хотя не каждый это мог заметить. Прохор в душе потешался, укрощая буйную, но родную ему стихию толпы.

Молчали. Варлам, в значительной степени убежденный, сидел на земле, потряхивая головой, и решил погодить со вставанием.

– А что, в самом деле! – догадался наконец кто-то в толпе. – Право слово, кнут не бог, а правду сыщет!

– В тюрьму – не на волю, – заметил другой. – Все поведем, кто ни есть, все до одного поведем. Не уйдет небось!

Под утро, когда пришла пора расставаться, Федька не посмела приставать к Прохору с новой просьбой, а жутко ей стало возвращаться в опустелый дом. Прохор, однако, и сам задумался.

– Пошли ко мне? – предложил он.

– А Вешняк? Если придет.

Еще поразмыслив, Прохор махнул рукой: ладно, у тебе переночую.

Они заперлись в доме и сразу, не зажигая света, стали укладываться по лавкам.

– А ведь, – сказал Прохор сонно, – ведь тот был разбойник, из городни. Ты же его узнал.

Федька повернулась на голос и принялась оправдываться. Она стала объяснять свой крик у пылающего сруба, не поминая, однако, о самосожжении, она волновалась, а Прохор хранил молчание.

Прохор спал.

Опустошающее изнурение испытывала Федька, сон не приходил.

Ощупывая себя под рубашкой, она обнаружила болезненные следы: кожа зудела, словно обожженная горячей водой.

Это страшило.

Прохор спал, как спит здоровый уставший мужчина.

Когда Федька проснулась и увидела распаленные солнцем щели ставен, то не сразу смогла сообразить, который теперь час. Прохор ушел на рассвете. Середина утра.

Поразмыслив, она стала собираться в приказ. Руда, верно, уж извлечен из тюрьмы и поставлен перед судьями. Следовало бы объясниться с Патрикеевым. Возбуждение прошедшей ночи опять захватывало Федьку, дожевывая на ходу ломоть хлеба, она заперла калитку и – несомненно – спрятала ключ.

И только добравшись до Фроловских ворот, обнаружила неудобную железяку на ладони.

В нездоровых раздумьях Федька стояла, вперивши взор в предмет своих внутренних разногласий, и тут окружили ее стрельцы. Зыркнув по сторонам, Федька к безмерному удивлению обнаружила себя под стражей.

Пристав, печальный, больной человек лет пятидесяти, – Федька его признала: Еремей Болховитин из детей боярских, буднично объявил, что велено доставить Федора Посольского в съезжую избу ни малого часа не медля. Воевода гневается, добавил он, почему-то понизив голос.

– Я туда иду, в съезжую, – возразила Федька.

– Приказано препроводить, – настаивал на своем понимании событий пристав. О страже он не поминал, но стрельцы дело знали – стали с боков. Неопределенное выражение «препроводить» можно было толковать как угодно, после первого неприятно кольнувшего ее удивления мелькнула надежда.

– Я все равно туда иду, – упорствовала Федька.

В ответ послышалось не хорошо звучащее уточнение:

– Федор Иванов сын… Малыгин прозвище Посольский?

– Ну, – сказала Федька, с некоторым облегчением отметив, что ее назвали все ж таки сыном, а не дочерью – это разом снимало половину опасений. – Ну я…

– Евтюшка к тебе приставил, – закончил пристав.

Евтюшка, совсем поразилась Федька. Ключевое слово «приставил» многое объясняло, но еще больше запутывало. Приставил – значило, что Евтюшка, подав челобитную с обвинением против Федьки Малыгина получил право доставить ответчика в суд с помощью пристава. Но какого черта нужно было Евтюшке от Федьки, этого невозможно было вообразить.

Федька растерянно перекладывала в руках ключ, а пристав, старый седой служака, бдительно на этот ключ посматривал.

– Разумеется, я иду, – сказала Федька по возможности беспечно и сунула железяку в подвешенный к поясу карман.

Поймавши тут взгляд служилого, она обернулась и, едва не вздрогнув, обнаружила в двух шагах Евтюшку, который и не думал прятаться.

Забывшись в миг торжества, он согнулся, отчего откровенно обозначился горб. Блеклые губы залегли настороженной… выжидательной как бы чертой… В неуловимом лице площадного подьячего с этой тонкой до неправдоподобия, уже как бы и не нужной полоской усов над губами, с подбритой едва не до полного исчезновения бородкой – в этом странном лице, где лихорадочно блестящие глаза сочетались с высоким, внушающим уважение лбом, угадывалось не одно только торжество, но и нечто вроде сожаления. Угадывалась даже готовность высказать сожаление вслух и обняться. Не отменяя, впрочем, затеянную уже кляузу.

Обращало внимание, что Евтюшка и вырядился, как на праздник. Под распахнутой однорядкой вишневого сукна с серебряными нашивками, с лазоревым ожерельем можно было видеть еще светлый зипун. Черная, шитая шелком шапка с собольей опушкой и шитые же шелками сапоги.

Дорогой в съезжую Федька перебирала свои прегрешения, проступки и преступления. Итог получался неутешительный – где уж там невинность соблюсти! Одна бабка Богданка чего стоит. Правда, Евтюшку никак к Богданке нельзя было приложить, сколько ни ломай голову. Но Федька опасалась по-настоящему только обвинения в колдовстве. Нечистая совесть упорно возвращала ее к ведовству, и сжималось сердце. На теле своем несет Федька следы объявшего ее ночью пламени. Это как?

А еще Подрез. Если этот чего вспомнит, наскучив кандалами… э-э! тут уж не устоять.

Все отшатнутся. Ведьма в мужском обличье – куда уж больше! С негодованием отвернется Прохор – он честный человек. Дьяк Патрикеев посмотрит мимо – забывчив и стар. Вешняк остается, мальчишка, братик… А этого и так нет.

На торгу крепко сложенная поленица, а на ней избушка, вспомнила Федька. Чуть побольше собачьей конуры избушка… А если он… тот… если заробеет в последний миг, если упрется? Как его туда всунут?.. В такую маленькую избушку.