– Поберегите юношу! – всерьез обеспокоился Подрез. – Поберегите! – добавил он скорее уже с угрозой. Случившиеся поблизости холопы, оставили подносы и навалились на малого, чтобы вдавить его на место.

– Я тебя люблю! – извиваясь под крепкими руками, настаивал Полукарпик. – Скажи мне… скажи мне, отец мой…

– Сколь радостно видеть юношу, воодушевленного чувством! – сообщил Подрез гостям, когда убедился, что холопы надежно удерживают воодушевление от опасности перейти в буйство.

Придавленный к скамейке, Полукарпик обмяк. Слезы брызнули, надрываясь умилением, он принялся тереть выпущенным рукавом по лицу, задыхаясь, сопел и заглатывал воздух, искривленный мокрый рот орошала избежавшая рукава влага.

Поучительное это зрелище вызвало у Подреза прилив красноречия. Он указал на юношу как на явленный нам во цвете лет пример (Полукарпик, ощущая на затылке дыхание сторожей, не смел выражать свои чувства иначе, как рыданием), затем оратор перешел на себя и на этом предмете по необходимости задержался. Задушевные помыслы Подреза, как можно было понять, заключались в надежде на снисхождение к его, Подрезовым, слабостям и ошибкам…

Неосторожно остановившись (он еще только подступал к задушевному), Подрез обнаружил, что гости, удовлетворенные сказанным, вовсю пьют и галдят о своем.

– Не переживай, Дмитрий! – ободрил хозяина Жила Булгак, зачерпывая ложкой икру. – Небось не выдадим!

– Было бы чего! – воскликнул долго молчавший Шафран. Видно, наконец, и его развезло. Рачьи усы его обмякли и опустились, закрывая уголки рта, бурые пятна на щеках и на носу расползлись вширь, придавая заслуженному подьячему вполне проваренный вид. – Всякое бывает! – продолжал он и понюхал лимон, прежде чем вонзить в него зубы, как в яблоко. – У государя под боком… – здесь, наказанный за жадность, Шафран раскашлялся и отбросил надкушенный плод, – в Земском приказе корчма. В Земском приказе! Там корчемников по всей Москве ловят и там корчма! Метельщики все в приказе сплошь из беглых служилых – солдаты, рейтары, стрельцы, и таких же берут. Всей артелью торгуют вином и табаком. Денег нет – заклад возьмут, заклада нет, так они и краденое примут. – Разгоряченный Шафран говорил с напором, который можно было принять и за возмущение. – Деньги эти метельщики делят помесячно, и что месяц приходится им на брата…

– Перекинуло! – раздался истошный вопль.

Кричал не Шафран. Очевидно, не Шафран – этот смолк, озираясь, откуда крик. Замерли гости, Шафран замер, и ликующий вопль повторился – за окном в синеющих сумерках. – Переки-инуло! – кричал мальчишка с крыши. – Горит! Ух, как горит!

Протянувшись за спиной Шафрана, Подрез сунулся к окну:

– Куда перекинуло? – вывернул он голову.

– Леший его знает куда! – слышался бодрый голос.

– Вся слобода горит?

– Не… не вся. Куда там вся! – словоохотливо отвечал соскучившийся по обществу мальчишка.

– Не вся, – повторил Подрез, усевшись на место. – По скольку, говоришь, выходит у хлопцев на нос?

– По пятнадцати рублей что ни месяц. Как месяц, так пятнадцать рублей, – отвечал Шафран, он, кажется, еще прислушивался, не станет ли мальчишка кричать.

Кто-то присвистнул:

– По пятнадцати! Гребу-ут! Это, я тебе скажу, гребут!

– От винной, от табачной продажи, – пояснил Шафран, – по тысяче рублей в месяц на круг выходит.

– По тысяче! Мать честная!

– Слышь, Дмитрий, – обратился Шафран к Подрезу, – послал бы ты человека на пожар. Неровен час, куда еще перекинет. – Подрез кивнул: пошлю. – Кости, карты подделывают, – продолжал рассказчик. – Да они же держат малых ребят для этого… для содомского греха. У Воскресенских ворот.

– А откуда он знает? – растроганным голосом, дрожащим и грудным, спросил вдруг Полукарпик. Слезливые интонации едва ли были вызваны печальной участью малых ребят, которых земские корчемники растлили для своей корысти, – трогательные нотки подразумевали любовь к Подрезу, отцу родному, не использованные вовремя, они предназначались теперь Шафрану, рассказчику, а вопрос сам задан был Федьке.

– Люди говорили, – приглушенно отвечала она.

– Люди? – без причины громко, на всю горницу удивился Полукарпик. – А люди откуда знают?

– Люди? – в затруднении помедлила Федька. – Люди на Земском дворе мимо государева кабака покупали вино. Вот и знают.

– Покупали?! – не то вопросительно, не то утвердительно повторил Полукарпик и, усомнившись, покачнулся. В размягченной голове Полукарпика отвердела мысль. – Люди покупали! – язвительно протянул он. – А откуда тогда… откуда, что по пятнадцати рублей? Которые покупали, откуда знают, что по пятнадцати рублей на месяц выходит?.. Ага! – пьяно обрадовался Полукарпик, он ухватил свою мысль покрепче и цепко ее держал. Смелый, хотя и неверный жест в сторону насторожено улыбавшегося Шафрана. – А он… он от каких людей знает?

– Получается, что от тех, кто продает, – согласилась Федька.

– Выходит, он с ними стакался, если знает! – припадая голосом, объявил Полукарпик итог.

Следовало признать, что малый дошел-таки до конца. Шафран деланно рассмеялся, он даже как будто и протрезвел.

– Это – про пятнадцать рублей, и про ребят для баловства, и про поддельные кости, и что пьяных ограбят, а потом выбросят да убьют – это все знают. Все люди вообще, – сказал Шафран, подмигивая товарищам.

– Все? – поразился Полукарпик, сокрушенный, как можно было думать, навсегда. Но нет, преждевременный послышался по горнице смех. – А царь знает? – громыхнул юноша по столу и попал, понятно, в край тарелки – взвились ошметки каши, звучно поляпались, посекая лица, сбивая улыбки. Затихая, дребезжала оловянная тарелка. – Царь знает?!

Отвечать желающих не находилось.

– Царь знает? – свирепея, вопрошал Полукарпик. Ответом было молчание.

– Ты бы государево слово и дело крикнул, – заявил он тогда Шафрану.

– Так ведь… – Шафран смеялся, но странный для человеческого уха, квакающий смех его проще было бы объяснить пьяной растерянностью, чем действительной склонностью к веселью, в которой трудно заподозрить земноводное существо. – Так ведь… что кричать, если все знают?

– Все? – затормозил опять Полукарпик. Он дрогнул, и гости, уловив слабину, навалились все враз:

– Все! Ты же дураком и окажешься!

Сомнения оставались у Полукарпика, но обессилил. А гости, словно испытывая потребность на этом кончить, вставали из-за стола, иные тянулись похлопать юношу по плечу, другие, не столь снисходительные, говорили:

– Вот ты пойди и крикни!

– А потом объясни, откуда ты знаешь.

Воспользовавшись сумятицей, поднялась и Федька. Внесли огонь. Холоп обносил огарком настенный светильник из оленьих рогов. На каждом из отростков имелась чашечка, в середине которой стояла на роговом острие свеча. В горнице, оказывается, было очень темно.

На дворе же сумерки еще не сгустились до черноты, хватало света, чтобы не запинаться. Федька сбежала по лестнице и наткнулась на возникшего из тени человека.

– Чего изволите? – вкрадчиво осведомился он, преградив путь.

В пору было и вздрогнуть: остатки разодранного палачом носа напоминали собой искромсанную редьку, отчего и вся рожа холопа походила на обросшую бурьяном комковатую груду.

– Нужное место утробные потребы, – пролепетала Федька, когда опомнилась.

Оскалившись в знак признания такой уважительной причины, Рваная Ноздря повел ее через двор, полагая долгом вежливости время от времени обращать к ней изуродованное лицо. Ладно еще, что вежливость его простиралась лишь до входа в нужник…

Возле колодца на скамье Федька нашла бадью с остатками воды и сколько могла вместить пила. Потом, зыркнув по сторонам, зашла за угол, в темный закуток, где под глухой стеной валялись сучья и мусор, запустила пальцы в горло и только успела их выхватить, как хлынуло жидкое теплое месиво. Еще несколько раз, очищая желудок от полутора стаканов водки, она вызвала рвоту и долго стояла, согнувшись. Мучительно поджимался живот, дрожали пальцы и нужно было придерживаться за бревенчатую стену, чтобы не шататься, но в голове вроде бы прояснялось. И хотя быть этого не могло, чтобы так легко и послушно развеялась пьяная муть, она испытывала облегчение – хотя бы чувством. На губах мерзость, но воздух свеж и хорошо слышатся звуки.