То были далеко не праздные вопросы. Однако ж и Федька в свою очередь желала бы выяснить некоторые имеющие отношение к делу обстоятельства. Во-первых, с чего это Прохор взял, что Федька больна? И что от Богданкиного врачевания будет толк – это во-вторых. И если допустить все же болезнь, толк и пользу, то отчего это Прохор вообразил, что Федька даст согласие на вмешательство посторонних лиц в спокойное течение своей любимой болезни? Это, будем считать, три. И, наконец, последнее: в случае, если на все преждепомянутые вопросы имеются более или менее удовлетворительные ответы, (а Федька не теряет надежду их получить!) возникает еще один, наиболее существенный: что заставило Прохора думать, что Федька обеспокоена своим состоянием больше, чем пропажей мальчика, и будет благодарна за пустую возню, когда каждый час дорог, она сходит с ума от беспокойства и непременно сойдет, когда все так и будет продолжаться!

Все это восхищенная собой Федька выпалила таким ликующим, победным голосом, единым духом и не запнувшись, что Прохору потребовалось немало времени, что восстановить вопросы в их естественной последовательности – он задумался. Ничего не выходило ни так, ни эдак, потому что одного взгляда на счастливую, возбужденную Федьку было достаточно, чтобы уяснить себе: если тут кто и здоров, то Федька. А если кто болен, то, судя по всему, несчастная, расплывшаяся ревом Богданка. Но просо, молоко и предполагаемый чан воды были здесь, а Богданка там.

Таинственно на Федьку поглядывая и даже посмеиваясь, Прохор сказал: ладно, не будем ссориться.

Тогда подумала Федька и сказала: спасибо, Прохор.

Еще Федька подумала, что при вздорной ее натуре, склонности задираться, приятно было бы иметь снисходительного друга, который, наблюдая Федькин дурной нрав, необыкновенную настойчивость, с какой она портила отношения и губила чувства, умел бы все это терпеливо сносить. Такой человек был бы достоин восхищения и любви. Если бы такой удивительный человек ее заметил, она постаралась бы не огорчать его слишком часто.

И сейчас она хотела бы показать, что раскаивается, но Прохор не замечал ее добрых намерений, как не замечал прежде заносчивости. Может, он вообще не слишком ее занимался. Гораздо меньше, чем это Федька себе воображала. А может, Федька не научилась еще раскаиваться, не знала, как это делается и какие положены на этот случай слова. Она сказала вместо этого:

– Прохор, мне помощи просить не у кого. – И потом еще: – Я сирота. – И еще: – Помоги, Проша.

И хоть звучало это невыносимо жалостливо, Федька и не подумала покраснеть, а сказала это так, будто сознавала, что оказывает Прохору честь своим доверием.

– Странный ты юноша, – задумчиво хмыкнул он и поднял глаза. – А как случилось, что тебя из Москвы да в Ряжеск турнули?

Пока варилось просо и пили молоко, Федька рассказала о себе все, что могла рассказать, не поставив Прохора в трудное, прямо скажем, дурацкое положение полным признанием. Она готова была рассказать и это. Она чувствовала, что должна останавливать себя, удерживаясь от признания, и потому замолкала временами, уставившись в пол. Не обошла она, разумеется, и последние события: Шафрана, разбойников, разговор с дьяком.

– Сколько тебе лет? – неожиданно спросил Прохор, когда все выслушал.

К счастью, в избе было уже достаточно темно.

– Много. Больше, чем ты думаешь, – сказала Федька. И опять она внутренне сжалась, чтобы не признаться. И призналась бы, может быть, не выдержав мучительного биения сердца и какой-то счастливой слабости, если бы Прохор помолчал дольше.

– А мальчика нашего не бросим, – поднял он голос, словно бы подводя итог. – Я тебя с кое-какими людьми познакомлю. Думаю, ты не станешь нигде об этом болтать. И вообще лишнего слова не обронишь.

Они покинули двор в сумерках, что совершенно устраивало Федьку: идти пришлось через город мимо съезжей избы, где можно было ненароком наткнуться и на начальство и на подьячих.

По всему получалось, что попали в Стрелецкую слободу. Здесь Прохор счел нужным предупредить, что придется рассказать все заново. А на расспросы отвечал: увидишь. Скоро выяснилось, что Прохор менее всего подразумевал при этом буквальное значение слова: когда добрались до места, стало совсем темно и мало что видно.

Прохор постучал, их впустили, но человек, с которым переговаривался Прохор, остался почему-то у ворот, а они пошли дальше к длинной поземной избе, где светилось оконце. Снова пришлось стучать и переговариваться; Федьку завели в темные сени и велели ждать.

Где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки сопел человек. Невидимый человек шумно втягивал в себя воздух. В темноте он нюхал табак, вот чем он занимался! – догадалась Федька. За табак полагались кнут и рваные ноздри. Ей стало не по себе. Табачник чего-то шебуршил и поскребывал, он распространял крепкий табачный дух и глубокомысленно вздыхал, следуя неизвестным своим мыслям. Федька же только существовала, звука от нее не доносилось и даже никакого особого запаха не ощущалось, как от притаившегося зайца. Так что сторож ее несколько удивился, когда, в конце концов, открылась дверь и позвали Посольского.

Свет в избе погас прежде, чем Федька вошла; серый полумрак в окнах помогал различить черные головы и плечи. Кто-то сказал:

– Что это мы сумерничаем? – Но это была неправда, игра, нарочно для чужака. Они не сумерничали, а задули свет.

Она начала рассказывать, делая трудные остановки и понуждая себя говорить, потому что молчали вокруг недоверчиво. Скоро однако Федька уловила, что общая настороженность сменилась вниманием. Кто-то матюгнулся, когда она рассказала про Шафрана, стали тихо переговариваться. Тут и рассказ ее пошел злее. А когда помянула куцерь, послышался голос:

– А разбойники-то ведь в стене живут, не иначе! В городне они, братцы, под мостом.

Федька запнулась, все загалдели, объясняя дело: вот почему Шафран привел тебя к стене! А куцерь так, зарубка, это строители метили, когда город ставили, – наперебой объясняли они Федьке и друг другу.

Они своей догадке обрадовались, а Федька испугалась: страшно потеряно время! Вешняк, несомненно, схвачен разбойниками, когда разыскивал куцерь и вертелся у городни. Трудно было уразуметь, как разбойники его распознали, но это дело десятое.

В комнате гомонили, почти не обращая внимания на Федьку: найти завтра куцерь и пошарить под мостом. Придется, так и засаду оставить.

– Завтра?! – воскликнула Федька.

Сейчас что ли? – удивились они. Как ты в темноте этот куцерь найдешь? Ясное дело, завтра.

– Значит, завтра, – повторила за ними Федька упавшим голосом.

– Сколько еще ждать? – пробурчал Вешняк, оглянувшись на товарищей. Мальчик вскочил, будто собрался бежать, но покружил на месте и возвратился к узкой, снизу вверх щели.

Они хоронились под крышей полуразваленного амбара и сквозь проломы в дранках следили за двором Варлама Урюпина. Обзор открывался широкий: если перебраться по редким мостовинам к противоположному скату, где от кровли осталась лишь просевшая обрешетка, просматривалась большая улица, которая разделяла Стрелецкую и Чулкову слободы, различалось кладбище возле церкви и за ним краешком городской ров, над которым возвышалась проезжая Троицкая башня. В другую сторону можно было различить шатер Преображенских ворот с устроенной на нем дозорной вышкой. Эти достопримечательности однако не привлекали внимание разбойников, их занимала боковая улочка, куда выходил частоколом и воротами двор Варламки.

Скучая от нудного ожидания, Бахмат, Голтяй и Руда перебрались в угол, где настил поцелей, размели труху и достали кости. Наблюдателем остался Вешняк. Товарищи, похоже, не сомневались, что, когда придет срок, мальчишка и сам поймет, кого стерегут. Его дразнили, подавляя своей уверенностью, знанием каких-то неведомых Вешняку обстоятельств, а он злился и принимался вертеться, благо тут можно было и на корточки сесть, и стоять, и на пол лечь, хоть боком, хоть на живот, – все равно видно и не упустишь. Товарищи изъяснялись обиняками – хватало и намеков, он догадывался.