– Что ты такое… разве можно, – жалобно сказала Федька.

– Ну, что же, – молвила Антонида жестоко, – не хочешь Вешняка взять, так я тебя прокляну.

Затравленно билось Федькино сердце:

– Не сегодня – завтра сынок вернется. Что бы нам подождать немного, а?

С непроницаемым спокойствием Антонида кивнула. Не понятно только было, что она хотела этим сказать. Напрасно Федька ждала чего-то внятного. Как постичь застылое личико, где страдания не оставляют морщин и где горе кажется нечаянным напряжением бровей и губ? Могли ли скрывать в себе горе устремленные в никуда глаза под взлетом густых бровей, эти обиженно сложенные детские губки?.. И кто же нашел в себе столько дерзости, чтобы обручить с горем тихую милую прелесть, которую нужно было бы лелеять и нежить, чтобы не ускользнула она от людей, навсегда отстранившись от их бесстыдства и грубости?

Теряясь в беспомощных побуждениях, Федька вспомнила, что можно позвать соседей. И ухватилась за эту мысль.

– Соседям скажу, – поднялась она с преувеличенной бодростью. – Позову помочь. Утро уже, люди встают. И попа приведу. Попу сказать надо ведь.

– Приведи, – кивнула Антонида.

Ничего больше не дождавшись, Федька вышла на крыльцо и остановилась, ухватив перила.

В блеклой заре, неспешно кружась, опускался на город пепел. Шел он потоком крупных хлопьев – черные комки сажи в виду светлеющего небосвода. Пепел медленно оседал, растворяясь между серыми крышами…

Грачи. Безбрежная стая грачей опускалась с небес на землю. Медленно кружились последние птицы, за ними открывалось будущее дневное небо. Стояла необыкновенная тишина.

Кружилась голова. Федька глубоко вдохнула навеянный ветром воздух. Потом бесшумно вернулась в горницу. Не переступая порога, увидела Антониду возле мужа. И, сколько ни смотрела, женщина не шевельнулась. Тихонечко попятилась Федька и вышла.

Антонида слышала, как Федька ступала по крыльцу и, крадучись, возвращалась обратно. Она слышала скрипучие ступеньки и как упала жердь… и опять слабый стук – выбравшись на улицу, Федька привалила на место калитку. Если бы Федька попыталась вернуться, не сложно было бы ее уличить – достаточно было выглянуть на крыльцо. Но Антонида не сделала этого, она знала, что за стенами наступает новый день и не хотела его видеть. Мысль о том, что после ночи восходит солнце, вызывала раздражительную досаду. Еще одна лишняя, ничего не меняющая перемена света и тьмы. Незачем было выходить во двор, хватало того, что Антонида различала мглистую серую муть в сенях. Слабее горели свечи; побуждая торопиться, подступал день.

Она освободила стол, толкнула его со скрежетом к двери, но бросила затею, не докончив, и прошла в сени. Здесь валялось довольно дровяного мусора, Антонида побросала его через порог и взялась за рассохшую пустую бочку. Перекатила, стукнув на проходе, в горницу. Когда Антонида сбила ореховый обруч, бочка расселась – посыпались клепки. Этого было достаточно. Антонида снова обратилась к столу, опрокинула его и подвинула волоком по полу, пока не закрыла ход. Из бочарных клепок она соорудила костер и еще один костер сложила из мусора под лавкой у закрытого ставнями окна. Действовала она споро, с бездумной сосредоточенностью, и, лишь когда все было готово, остановилась.

Резкие усилия, отозвались слабостью: сбилось дыхание, дрожали руки, на висках испарина. Замешкав посреди комнаты, Антонида глядела, как поверх завала переползает из сеней туман, пробирается в горницу, где желтые огни свечей погрузили закутки в темноту. Казалось, Антонида обладала способностью различать безмолвное существо рассвета: полупрозрачная мгла, как талая хрустальная вода, затекала со двора в сени, переполняясь там, сочилась в щели и застилала проем под притолокой. Был рассвет тщедушен и слаб, но вкрадчивое течение света нельзя было остановить, как нельзя остановить тающий снег. Будет рассвет прибывать, наполняться бледным сиянием – и неизбежно хлынет потоп солнечных лучей.

Видение нехорошо будоражило Антониду, она чувствовала, что дрожит в ней, нудно тревожа душу, неясное марево переживаний.

Она отвернулась от входа и подошла к мужу.

Сальная свеча оплыла на закоченевшие руки, дурно пахло паленым… или гнилью, тухлым запахом могилы, который Антонида, принюхиваясь, различала и в себе. Свеча желтила рубаху покойника, каждым раздельным волоском пламенела задранная вверх борода. Голова пропадала в тени.

Антонида вспомнила, что много страдала в минувшей жизни, и память об этом не исчезла даже Там, откуда стала видна незначительность всякого страдания и всякого чувства. Она вспомнила, что была изнасилованы грубым, скотским мужиком. Не волнуясь подробностями, вспомнила как это было, что тюремный целовальник Варлам сломал и тело ее, и волю. И она принимала его в себя раз за разом и против воли стонала. Варлам водил ее к себе на постель, и это было не самое худшее из того, что засело в памяти. Возможно, не худшее. А Степан умер. Антонида знала, что не от телесной болезни, от тоски. От истощения души.

И Антонида знала, что, изнасилованная, она уже не могла любить мужа. Не могла любить никого.

Почему-то все это мучило ее, волновало, давило ум и сейчас, когда все прошло и осталось в том низменном земном существовании, которое было не чем иным, как безразличным свойством памяти.

Антонида поняла, что спокойствие, то ожесточенное равнодушие, которое питало ее внутреннюю готовность к поступку, начинает ослабевать. Легкий стук почудился во дворе и заставил ее вздрогнуть.

Она подошла к мужу. Она помнила, что любила Степана, любила до сердечного обморока, но сейчас это было не чувство, а непонятное ей уже воспоминание. Она наклонилась к лицу покойника, крепко как жена мужа, но без слезы, поцеловала его в холодные чужие губы. Стараясь не потревожить, высвободила из скрюченных пальцев свечной огарок. Огарок сунула под лавку в мусор, а другую свечу поставила среди клепок у двери. Язычок пламени лизал дерево, оно сразу же зачернилось.

Антонида уселась в ногах мужа и сложила руки.

Шум во дворе не повторялся, но Антонида уже забыла толчок, который побудил ее действовать. Она смотрела, как ярко, с треском занимается огонь, вдыхала дурманящий запах дыма и с болезненным содроганием чувствовала, что в жилах ее растекается истома… Стихала толкотня мысли, блаженное спокойствие снисходило на нее, и со знакомым взмахом воображения воспарила она туда, где нет ни прошлого, ни будущего…

Задыхаясь в жарком дыму, видела она золотое свечение.

Сначала Федька потратила время, чтобы отыскать двор приходского попа, потом пришлось ждать, когда поп возвратится после заутрени. Она давно уже боялась переступать порог церкви и предпочитала ждать на подворье. Тревожные крики пробудили ее задумчивость, озираясь, она увидела над крышами низкую тучу. Там, откуда пришла.

Федька выскочила на улицу и бежала вместе с другими людьми… и запнулась в ужасе – дым валил с Вешнякова двора.

Пожар охватил верхнее житье, огонь прорвался в окно, дымила дверь.

– Тоня! – кричала Федька, врываясь во двор. – Тонечка!

Полуодетые мужики и бабы, что успели набежать с улицы, оглядываясь на нее, смолкали и переглядывались.

– Тонечка, Тонечка… – не звала уже, только шептала Федька.

Если и можно было что отнять у огня, то действовать следовало быстро и дружно. Но людей собралось слишком мало, чтобы они чувствовали в себе решимость, и не нашлось среди них такого, кто умел бы распорядиться, принял бы в соображение силу огня и направление ветра, определил очаг и уяснил себе, что можно отстоять, что нет, что заливать, что ломать, что оставить огню. А сообразив все это, послал бы одних туда, других сюда, и сам бы повел охотников в трудное, причинное место. Всегда нужен человек, который в миг опасности, в спешке и неразберихе способен сохранить ясную голову. Такого человека не нашлось.