Рванула ворот верхней рубахи и еще рванула. И так застыла, вцепившись в растерзанные края ткани побелевшими пальцами. Потом она открыла глаза и встретилась с Федькой. Протяжно вздохнула. Опустила взгляд на вырванные клочьями завязки.

Не отнимая руки от горла, где держала разорванную рубаху, разбитая и вялая, куда-то она двинулась, пошла на Федьку, к мужу, что вытянулся на лавке, пошла, повернула к выходу и, споткнувшись на пороге, ударилась о косяк.

Вдруг – каким-то страстным противоречием, хотя говорила она едва ли не шепотом, – вдруг Антонида сказала:

– Я Там была. Была я Там. Видела. Как мне теперь Туда попасть?

Она побрела назад в комнату и остановилась, не найдя дороги вокруг стола. Потом, не выпуская рубахи, стала тереть веки. Нестерпимое для глаз зрелище, что открылось ей в блужданиях разума, заставляло ее страдать.

Потом она сказала:

– У меня ум болит. Это скоро пройдет. Стала возрастать головная перепонка.

Федька стояла на коленях.

Волосы разметались у Антониды до пояса, как ни путала она их, как ни терзала, волосы раскатывались потоком. Встряхивая головой, она закидывала гриву назад и опять подгребала через затылок на лицо, пока не скрывалась целиком под сизой, мерцающей отблесками метелью. Волна покрывала грудь, Антонида высвободила руку, которой держала разрыв рубахи, и обхватила голову, покачиваясь.

Когда Федька решилась подойти и легонько коснулась плеча, женщина не воспротивилась. Федька бережно раздвинула пряди, открыла под ними глаза, на детских щеках – царапины. Обнимая стан, Федька чувствовала сопротивление Антониды, угадывала припадочную готовность к судороге… Поцеловала сухую, воспаленную щеку и отстранилась. Поправить спутанные волосы уже не посмела – женщина напряженно затрепетала под ее рукой.

– Ха! – усмехнулась Антонида. – У меня муж есть. – Однако во взоре ее проступало удивление, чего-то она не могла уразуметь, сбивала ее Федька с ходящей по кругу мысли. И даже то полное знание обо всех без разбору людях, о прошлой их жизни и будущей, которое Антонида приобрела там, где всеведение освобождает от необходимости удивляться, освобождает от обузы человеческих чувств, – даже это нездешнее знание не подготовило ее к Федькиным выходкам.

– Еще полезешь… – начала она не совсем уверенно, не понимая как бы, то ли нужно сказать, – еще полезешь… – И не закончила. – Много вас утешителей.

Это она уяснила себе здесь, и, вероятно, нашла подтверждению этому Там. Но этого почему-то не хватало. Что-то от нее ускользало, и пробуждалась беспокойная мысль. Она смотрела на Федьку и переводила взгляд в темный угол, где покоился холодный Степан. Она озиралась, заново узнавала горницу, морщилась она в трудной работе припоминания.

Затаив дыхание, Федька ждала, чем кончится эта сшибка.

И, кажется, немного не достало Антониде, чтобы добраться до чего-то твердого. Вздохнула, забирая приоткрытым ртом воздух… И не заплакала. Не хватило ей усилия мысли, чтобы разродиться слезами. Все она потеряла: и мысль, и себя; взлохмаченные волосы разошлись, открывая разодранную рубаху. Только что передававшее оттенки изменчивого настроения лицо ее вернулась к тому тупому, самодостаточному всеведению, которое не нуждается в жизни.

И снова, напрягшись в страстном ожидании, Федька осталась ни с чем – одна. Снова ощутила она свое одиночество. Тоскливое ощущение это нельзя было вытеснить полностью, подавленное всегда готово оно было пробудиться…

Посидевши с жестким выражением лица, Федька стащила кольцо и, когда отметила, что Антонида увидела, зацепилась взглядом, медлительно внушая жест, подняла.

– Смотри, – велела она. – Смотри, не отрываясь. Блестит. Смотри! – повысила она голос, когда женщина повела взглядом. – Смотри. Смотри… окутывает тебя сон. Туман, теплый туман окутывает тебя… Плавное, как волна, забвение покачивает тебя… Мягко проваливается голова, кружится голова… Ты растворяешься… растворяется боль… забвение…

Антонида рассеянно щурилась, не смотрела она, а разглядывала Федькино кольцо, пытаясь понять, на что оно тут.

– Смотри! – негромко и размеренно повторяла Федька, полная повелительной жесточи.

Полные губки Антониды дернулись, поползла улыбка. Безобразная, все разрушающая улыбочка ее растягивалась в гримасу, прыснули губы. Антонида сдавленно булькнула – судорогой пробежал смех, Антонида изогнулась, вскидывая стиснутые кулаки, и распалась хохотом. Рухнула она в корчах на пол, застучала, хохот ее слышался рыданиями, рыдания прорывались хохотом, она изворачивалась, мотала головой, метелились по половицам волосы.

Федька спрятала бесполезное кольцо и наблюдала за женщиной.

Ничком на затененном полу, покрытая мраком волос, Антонида подергивалась, понемногу затихая в судорогах рыдающего смеха.

– Ы-ы-ы! – рыгнула она икотным звуком, передернулась от головы до пят. И затихла.

Задралась рубаха, голые, исхудалые ноги.

По прошествии времени Федька склонилась над женщиной, подсунула руки и попыталась поднять. Антонида оставалась безвольна и безучастна, но члены ее самопроизвольно подергивались и сопротивлялись. Федька взвалила женщину на лавку, сначала туловище, потом, перехватив, и ноги. Оправила рубашку, подсунула что-то под голову. Это оказалось собственное Федькино полукафтанье, она стащила его с себя, когда не нашла ничего лучше.

Расслабившись, Антонида принималась бормотать поломанными до самых слогов словами.

И вот лежала у Федьки на лавке Антонида, а на другой – Степан. Она зажгла еще одну свечу и поставила к божнице. Опустошенная припадком, Антонида заснула и во сне почти не дышала, приоткрытые губы оставались неподвижны. Лишь изредка она принималась разговаривать неясными Тамошними словами. Гугнивый язык убаюкивал, Федька боролась с дремотой…

И в испуге вздрогнула: в упор, глаза в глаза уставилась на нее Антонида. Припала к столу, опустив подбородок на руки. А Федька сидела за тем же столом на перевернутой кадке.

– Ты кто? – бесстрастно спросила Антонида.

Не готовая к отпору, Федька не сразу и поняла вопрос. Покосившись по сторонам, она уразумела, что времени прошло много: свеча давно догорела, теплится другая. И еще одна на груди Степана в руках.

– Я девка, – неожиданно для себя сказала Федька.

Не только вызов, нечто более сильное и значимое, чем потребность взломать ледяную застылость Антониды, подвигло ее к опрометчивому признанию – разъедающая тоска одиночества, которая проснулась с ней в тот же час и шевельнулась в душе.

– Я девка, – повторила она, не пытаясь даже понять, какими глазами смотрит на нее Антонида. Все равно ничего уж нельзя было вернуть и исправить, раз слово вырвалось. – Просто я переоделась мужчиной и ушла из дома, когда дома не стало… Когда дома не стало… – тихо повторила она себе, вспоминая былое чувство. Но Антонида не слышала ни вызова, ни боли, она не разбирала оттенков.

– Я знала, – сказала она без выражения. – Только что я Оттуда. Я Там проверила – девка. Расстегни рубаху.

Занемев от обиды, – бессмысленная то была обида, но не преодолимая – занемелыми от обиды пальцами, помедлив, Федька расстегнула крошечные пуговки, чувствуя жарко приливший стыд, и оттянула ворот, чтобы показать грудь. Но Антонида не глядела:

– Так и есть, – кивнула она, отстранено следуя за собственной мыслью. – Я Там была, и видела, что ты возьмешь Вешняка.

– Как это? – опешила Федька.

Сладкая придурь тоски и обиды слетала с нее, как мудреный сон под ушатом воды. Федька вгляделась: поразительное спокойствие Антониды нельзя было поколебать разговорами – нездешнее это было спокойствие. Тамошнее.

– Как же я возьму мальчика? От тебя? – пробормотала Федька. – Да его еще и найти надо, – сообразила она. – Без тебя никто не найдет. Ты ему нужна, только ты!

– Это все равно. Все уже было, и давно было, много раз было, – ответила Антонида, не меняясь в лице. – Ты его нашла и взяла. Было. Все одно и тоже. А я устала летать. Не могу же я вечно туда сюда… Даже ангелы устают сновать. Ангелы мне говорили, у них крылья болят после дождя, они раскладывают крылья на солнце. Сушат.