– Лошадь поставить, – просто сказал Прохор. Он стоял, опираясь на холку. Конь вздрагивал под рукой. Низенькая лошадка, бахмат. Грива черная, очень длинная, стоило лошадке опустить голову, пряди легли на землю.

– Что грива такая? – спросила Федька, принимая повод.

– А, там у всех такие! – равнодушно отмахнулся Прохор.

Стукнуло сердце. Стиснув узду, Федька бросила взгляд на сапоги Прохора. Обыкновенные сапоги. Но стукнуло сердце и колотилось, надо было унять. Она прикрыла глаза, разомкнула горячие губы. Постояла, не выпуская повод, и снова глянула вниз, увидела человеческие ступни.

У лошадки вместо копыт.

Четыре человеческие ступни вместо копыт.

Босые.

Требовалось присутствие духа, чтобы даром себя не выдать – не отпрянуть, не застыть бесчувственной чуркой. Мысли спутались, дыхание остановилось. Все, что Федька сумела, – безмолвно потянуть повод, увлекая лошадку. Черт – жабья кровь – настороженно наблюдал. От него тянуло холодом, точно от склизкой глыба льда в погребе. Не было в нем ничего от живого Прохора – мерзлые, будто у трупа, руки и жабье, шершавое лицо.

Теперь Федька отметила и то, как беззвучно, мягко идет лошадка босыми, наверное, сплошь мозолистыми, израненными ступнями. В огромных глазах ее отражалась луна и темный подлунный мир, ломаная граница светлого и черного искажала влажную выпуклость. А на щеке мерцала слеза. Лошадка сама остановилась возле коновязи, и, когда Федька, собой не владея, выронила повод, она ткнулась теплыми губами в ладонь – поцеловала.

– Что ты возишься?! Коленом под брюхо! – пробурчал черт. Лошадка передернулась кожей – она понимала.

Нужно было отвечать, не молчать, и Федька начала разговорные слова говорить, не очень сообразуя одно с другим и соображая, что к чему.

– Да! Вот как, выходит это, Проша! Вот ведь лошадь же! Хороший бахмат! Рублей восемь отдал.

– Кляча эта? Полтины не стоит.

– Расседлать?

– Не съемное седло-то.

– За полтину? А продай.

– Купи.

– Ага! Удобно: сразу с седлом. Вот бы водочки сейчас, Проша, а?

– Водочки? – После недолгой заминки черт протянул руку, и хоть не достал немного до переметной сумы, шагнуть поленился, рука его слегка вытянулась, вершка на два так, пальцы, каждый сам по себе, точно клубок змей, распутали узел. И черт из очевидно пустой и впалой только что сумы извлек большую, на полведра сулею – кувшин с водкой.

– Ого! – сказала Федька, содрогаясь от радости. – Напьемся до потери сознания.

– До смерти, – сухо уточнил черт.

Федька приняла тяжелый, покрытый инеем сосуд, такой холодный, что приходилось перехватывать его, чтобы не поморозить руки; оглянувшись безнадежно по сторонам, двинулась к крыльцу.

– А кости? – Она остановилась.

На этот раз черт и в карман не лез – разжал кулак, там белели зерневые кости.

– Ага! – тускло сказала Федька. – Будем играть.

– Ставки большие, дорого тебе станет. – Черт считал уже Федьку своею и не трудился подлаживаться учтивыми речами, тон его был откровенно хамский.

И Федька не знала, что спросить. Ясно было ей, что в ледяных погребах бессчетны запасы, все наготове: золото, водка, табак, голые бесстыжие девки и голые в ту же меру бесстыжие мужики – все, что только может примерещиться алчному воображению. Да вот незадача: воображение застудилось, не то, что желать, – придумать желание не могла Федька. Обречено переставляя ноги, она поднялась до верхнего рундука лестницы и здесь от слабости пошатнулась, привалилась к перилам – круглая, скользкая от изморози сулея выскользнула, задев поручень, полетела вниз – хлоп! – ледяной звон.

– Дура криворукая! – обматерился черт. – У, сука дырявая! – замахнулся, примериваясь по уху, Федька сжалась. Но черт удержался, рано было бить. Перегнулся вниз посмотреть. – Полведра водки! – пробормотал сокрушенно.

– Все разбилось, Прошенька? – дрожащим голосом спросила Федька, сердце колотилось безумно.

– Хер разбилось! – грубо сказал он. – У меня разобьется, жди!

– Я свечу принесу.

– Куда! – бросил ненавидящий взгляд и снова едва удержался, чтобы не заехать по уху. – Полведра водки, ко-озел!

– Свечу, Прошенька?..

– Стой! Луна сейчас выйдет.

И точно: по мановению руки его во дворе посветлело. Наклонившись вместе с чертом, Федька разглядела под крыльцом осколки горшка.

– Все цело, небось! – сказал черт, перевалился через перила и, кувыркнувшись, как кот, ловко приземлился возле осколков. Сгреб черепки вместе с грязью в кучу, и там образовалась сулея – целая, с большой деревянной пробкой в горле.

Сердце колотилось. Со страшным усилием, словно разрывая себя, Федька отлепилась от поручня, оттолкнувшись прыгнуть в раскрытую дверь, но и толчок, и полет вопреки порыву не задались: нога проскальзывала, рука не попадала в столб отпихнуться, тягучее пространство держало в тенетах, и каждый шаг-полушаг нужно было разрывать тысячи нитей, которые сцепили ее с местом, – черт, уходя, наложил заклятие.

– А! – в исступленном крике разинула Федька рот, руками загребала она воздух, извиваясь телом, одолевала доли пространства, и сокрушающий члены, нечеловеческий рев вознесся за ее спиной.

Лестница сотрясалась, черт, перескакивая ступеньки, стремился наперехват, и Федьку спасло лишь то случайное обстоятельство, что на руках у черта оставался сосуд с водкой – не успел бросить, не сообразил или духу не хватило расстаться – только влетел он на рундук в обнимку с сулеей. Вскочив в сени, Федька толкнула дверь, черт, простирая руки, сунул вперед сулею – ударило пальцы, сосуд выскользнул, в один и тот же миг захлопнулась дверь, раздался звон, мат, вой, взвизгнул засов – Федька заперлась.

– Буду стрелять! – вскричала она, отступая.

Черт однако не внял предупреждению, с грязным матом, вне себя от злобы, он колотился головой, имея жестокий умысел что-нибудь разбить – не то, так это. Федька наставила пистолет ниже засова, трещали под ударами доски, руки плохо слушались, и палец не сгибался, когда она нажимала на спуск – выстрел ослепил. Пуля просадила дыру, и там, на крыльце, оборвался вой.

Через несколько мгновений Федька расслышала слабенький скулеж. Потом что-то покатилось, шмякнулось, как если бы сорвалась с высоты собака. И снова ошеломительная тишина.

В сенях расходился дым, воняло пороховой гарью, стоял мерзкий запах разлитой сивухи.

Пошатываясь от изнеможения, Федька навалилась задвинуть вход сундуком, но ничего не сумела и даже пустую бочку не шевельнула. Оставила все как есть, добрела до комнаты, хватило сил накинуть крюк, она прислонилась к косяку, придерживаясь за стену. Голова кружилась, забылся страх, осталась слабость, жар и комок в горле. Горло пережато, не продохнуть, бесчувственность во всем теле.

Федька провела рукой по лицу, но пальцы не слушались – деревянные пальцы на деревянной щеке – и сплошь Федька одеревенела, врастая в одверье.

Сухими, как палочки, пальцами нельзя было поправить свечу, они ничего не удерживали и могли загореться; и хотя Федька знала, что боли не заметит, пусть бы и до локтя занялось, благоразумие, малый его остаточек, благоразумие, не вовсе ее оставившее, подсказывало, что делать это – подносить деревянную руку к огню – не следует.

Прохора попросить разве, чтобы поправил свечу. Но Прохора Федька, кажется, застрелила… Сабля его тут, на полу, а Прохора нет, никого в комнате, даже и Федьки самой не ощущается присутствие, так здесь тихо и пусто. Прохор ушел, и это должно было бы вызвать у Федьки изумление, если бы она была способна испытывать столь сильное чувство. Не способная, она догадывалась, смутно помнила, что обстоятельство это: сабля тут, а Прохора нет – необычайно до крайности. Поразительное несоответствие: Прохора нет, а сабля вот – должно было бы вызвать потрясение у человека с целым умом, и если Федька, уставившись на саблю с тупым удивлением, признаков возбуждения не выказывала, то это нельзя было объяснить иначе, как деревянным состоянием ее мозгов.