Хороший муж видит в жене богиню и относится к ней с поклонением, почитая ее как путеводную звезду, озаряющую путь по бурному океану жизни. Жена должна внушать благоговение и священный трепет. Но если она полторы минуты размахивает клюшкой, а потом дергает головой и не попадает по мячу, о каком благоговении может идти речь? Что до миссис Фишер, она не просто затягивала удар и не умела держать голову, она насмехалась над святынями гольфа. Она отказывалась пропускать профессионалов! Не поправляла выбитый дерн!! Смеялась над «Зеленым комитетом»!!!

Солнце уже вовсю ласкало Голденвиль своими золотыми лучами, когда Бредбери, наконец, принял решение. Он больше не станет играть в гольф с женой. Это просто бесчестно по отношению к ним обоим. Если так пойдет дальше, она, чего доброго, выйдет играть в сапогах на шпильках, а то еще остановится попудрить нос, предоставив взбешенным профессионалам дожидаться своей очереди. От любви до ненависти один шаг, случись такое — и былое чувство уже не вернуть. Лучше положить этому конец, пока Бредбери не потерял остатки уважения к жене.

Бредбери как следует все продумал. Нужно сказать, что дела зовут его на Уолл-Стрит, и каждый день ездить в другой гольф-клуб.

— Дорогая, — сказал он за завтраком, — боюсь, нам придется отложить гольф на недельку-другую. Я должен заняться делами и с утра до ночи буду на бирже.

— Ах, какая досада! — расстроилась миссис Фишер.

— Можешь пока поиграть с кем-нибудь из профессионалов в клубе. Я и сам очень расстроен. Ты ведь знаешь, как мне нравится играть с тобой. Но бизнес есть бизнес.

— Я полагала, что вы отошли от дел, — сказала миссис Лора Смит Мейплбери, фыркнув так, что едва не раскололась чашка.

Бредбери Фишер холодно посмотрел на нее. Тощая, с выцветшими, глубоко посажеными глазами. В который раз с тех пор, как она вошла в его жизнь, Бредбери подумал, что ей просто необходимо врезать по носу.

— Не совсем, — ответил он, — я сейчас занят одной сделкой, подробностей которой раскрыть не могу, так как это повлечет… это может… в общем, это…. Короче говоря, мне нужно идти.

— Да уж, — ответила миссис Мейплбери.

— Что значит «да уж»? — спросил Бредбери.

— То и значит. Да уж.

— Почему «да уж»?

— А что такого? Разве я не могу сказать «да уж», когда захочу?

— Да уж, — ответил Бредбери.

Он поцеловал жену и вышел. На душе было неспокойно. Странное поведение тещи внушало неприятные предчувствия.

Если бы Бредбери слышал разговор, состоявшийся сразу после его ухода, то обеспокоился бы еще больше.

— Подозрительно, — сказала миссис Мейплбери.

— Что подозрительно? — спросила миссис Фишер.

— Его поведение.

— Почему?

— Ты хорошо видела, как он говорил?

— Нет.

— У него подрагивал кончик носа. Мужчине, у которого подрагивает кончик носа, верить нельзя.

— Я уверена, что Бредбери никогда не обманет.

— Я тоже. Но попробовать может.

— Не понимаю, мама. Неужели ты хочешь сказать, что Бредбери не пошел на работу?

— Я уверена в этом.

— Ты думаешь?..

— Думаю.

— Ты предполагаешь?..

— Еще как.

— То есть?..

— Именно.

Миссис Фишер застонала.

— Ох, мама! — воскликнула она. — Страшно подумать, что я с ним сделаю, если он изменяет мне.

— Надеюсь, ты, по меньшей мере, наймешь хорошего адвоката.

— Но мы же легко можем все проверить. Давай позвоним и спросим.

— И услышим, что он на совещании. Уж он-то не забыл там всех предупредить.

— Что же делать?

— Ждать, — ответила миссис Мейплбери, — ждать и смотреть в оба.

Бредбери вернулся домой, когда уже смеркалось. Несмотря на усталость, он был доволен. Бредбери сыграл сорок пять лунок в мужской компании. Он правильно держал голову и при ударе смотрел на мяч, а в раздевалке даже исполнил легкомысленную песенку.

— Надеюсь, Бредбери, — спросила теща, — длинный рабочий день не слишком утомил вас?

— Немного, — ответил Бредбери, — ничего страшного, — сияя, он повернулся к жене.

— Милая, — сказал он, — помнишь, как трудно мне приходилось с желез…

Он осекся. Как всякий хороший муж, Бредбери всегда делился с женой впечатлениями от игры. Частенько после обеда он жаловался ей, что ему никак не давались прямые Удары железной клюшкой. А сейчас Бредбери едва удержался, чтобы не похвастаться, как ловко и точно он сегодня бил железкой.

— Желез?..

— Ээ… аа… да. У меня много вложено в производство железа, стали, мешковины, шерстяных тканей… разных смесей овощных. Какие-то мерзавцы пытались обвалить мои акции. Сегодня я разделался с ними.

— Вот, значит, как, — сказала миссис Мейплбери.

— Именно так, — вызывающе ответил Бредбери.

— Так я и думала.

— Что значит «так и думала»?

— Думала, что разделался. Ведь так?

— Именно так.

— Вот я и говорю. Именно так.

— Да, так.

— Вот-вот, — заключила миссис Мейплбери.

И снова Бредбери почувствовал смутную тревогу. Сам по себе разговор с тещей не давал повода для беспокойства. Более того, посторонний наблюдатель счел бы его живым, остроумным и, в целом, непринужденным. Однако нечто неуловимое в поведении тещи насторожило Бредбери. Он что-то пробурчал и отправился переодеваться к ужину.

— Ха! — бросила миссис Мейплбери ему вслед.

Так обстояли дела в доме Фишеров. Как видите, герой моей истории постоянно обманывал женщину, которую — перед одним из престижнейших алтарей Нью-Йорка — поклялся любить до гроба. Если я не обманываюсь в вас, если вы хороший муж, то наверняка задаетесь вопросом: «А как же совесть Бредбери Фишера?». Раскаяние, говорите вы, должно терзать его душу. Вы полагаете, что угрызения совести пагубно отразились на его игре — может быть, еще не испортили драйв, но уж короткие удары непременно.

Однако вы забываете о том, что совесть Бредбери Фишера прошла длительное испытание на Уолл-Стрит и стала почти ручной. Не раз и не два, еще в ту пору, когда Бредбери вовсю занимался коммерцией, он, не краснея, вытворял с мелкими инвесторами такое, что, пожалуй, даже на пиратском корабле вызвало бы смущенный ропот. Не таков был Бредбери, чтобы испытывать муки совести из-за того, что немного обманывал жену.

Временами он слегка морщился при мысли о том, что будет, когда она обо всем узнает. Если не принимать это в расчет, я нисколько не погрешу против истины, сказав, что Бредбери и в ус не дул.

Кроме того, ему неожиданно стал даваться гольф. Бредбери никогда не жаловался на длину драйва, а тут вдруг у него пошла игра паттером. Через две недели после того, как Бредбери ступил на путь обмана, он, к изумлению публики и своему собственному, впервые в жизни сделал меньше сотни ударов за раунд. Спросите любого гольфиста — после такого в душе не может быть места раскаянию. Совесть может надоедать игроку, который проходит поле за сто десять ударов, но пытаясь достучаться до того, кто укладывается в девяносто девять или девяносто восемь, она попусту тратит время.

Нужно отдать должное Бредбери Фишеру. Он и вправду сожалел, что не может рассказать жене о своем рекорде. Вот было бы здорово взять кочергу, кусок угля и показать, как на последнем поле он ловко отправил мяч прямиком к лунке. Похвастаться успехами было решительно не перед кем, и отчаяние Бредбери лишь усилилось, когда неделю спустя он чудесным образом уложился в девяносто шесть ударов и получил приглашение участвовать в открытом чемпионате клуба.

— Рассказать? — спрашивал он себя, задумчиво разглядывая жену во время послеобеденного кофе.

— Пожалуй, не стоит, — верх взяла осторожность.

— Бредбери, — прервала его размышления миссис Фишер.

— Что, дорогая?

— Ты сегодня много работал?

— О, да, работал. Очень, очень много.

— Хо! — откликнулась миссис Мейплбери.

— Что вы сказали? — обернулся к ней Бредбери.

— Я сказала «хо»!

— И что значит «хо»?

— Просто «хо». Полагаю, никто не умрет, если я скажу «хо».