— Спасибо, не надо, — поспешно остановил ее порыв Берри. — Некогда. Надо торопиться. Если я не успею на поезд в шесть пятьдесят, опоздаю на обед.

— Смотрите не перегрузитесь!

— Не беспокойтесь. Я не настолько голоден, чтобы наброситься на еду.

— Я имею в виду, что опасно сидеть на сквозняках в вагоне, когда шторы открыты.

— Я их закрою, — сказал Берри. — До свидания.

Он вышел из дома, сопровождаемый возгласом восхищения со стороны соседа, лорда Бискертона. Бисквит как раз пропалывал сад возле парадного входа, со всей энергией отдаваясь этому занятию.

— Вот это да! — воскликнул Бисквит, поедая глазами великолепие своего друга. — Собираешься кого-то здорово Удивить, а? Что случилось? Тебя пригласили на чай в Бэкингемский дворец?

— Традиционный сбор, — коротко пояснил Берри. — Если бы ты не был таким шалопаем, поехали бы вместе.

Бисквит мотнул головой.

— Для меня эти радости в прошлом, — сказал он. — Я наперед знаю, что меня там ждет. Инициативная группа посадит тебя либо между парой выживших из ума стариканов, которые будут, вытягивая шеи через твою голову, вспоминать, как их отпустили с уроков во время битвы при Гастингсе, либо в куче недорослей, которым хочется головы поотрывать. И еще вопрос, какой вариант поганей. В прошлый раз меня усадили с недорослями. Не поручусь, что кое-кто из них не прибыл в детской коляске. Заметил ли ты, старина Берри, как помолодел мир вокруг нас? Это потому, что мы сами стареем. В золоте волос появились серебряные нити. Тебе сколько?

— Двадцать шесть стукнет.

— Глубокий старик, — констатировал Бисквит, щелкнув языком и выдергивая сорняк. — Глубокий старик. На следующий год тебе будет двадцать семь и, если я правильно загнул пальцы, потом — двадцать восемь. Можно сказать, в ожидании конца. Себя не обманешь, дружище, мы катастрофически быстро стареем, и наше место у печки.

— Значит, не едешь?

— Нет. Останусь здесь, буду возделывать свой сад. Очень возможно, что крошка Кичи Вэлентайн выйдет погулять и мы поболтаем через забор. Насколько я понимаю, в провинции долг каждого — поддерживать добрососедские отношения. Англичане живут слишком обособленно. Я этого не одобряю.

Окинув взором компанию, разместившуюся в Восточном банкетном зале отеля «Мазарин» на Пиккадилли, Берри быстро сообразил, какой из двух вариантов, упомянутых Бисквитом, выпадет сегодня на его долю. Выжившие из ума стариканы составляли на традиционном сборе ударную силу, но они все сидели за дальними столиками. Ему же было уготовано место в самом центре зала, среди молодняка. Его взяли в кольцо жизнерадостные юнцы, которые наслаждались обществом друг друга и совершенно не нуждались в компании Берри. И по мере того, как он наблюдал за чужим

весельем, его собственное настроение делалось все мрачнее и мрачнее.

Он уже понял, что совершил большую ошибку, взяв на себя такое испытание. Он был никак не расположен выносить общество этих безусых юнцов. Разгоряченные выпивкой, они замельтешили между столиками, что ужасно раздражало людей зрелых и настрадавшихся. С каждой минутой, уносящей кусочек его жизни, их детская непосредственность все больше и больше выводила Берри из себя.

Некогда, думалось ему, — о, как давно это было! — он тоже пребывал в таком расположении духа. Некогда он тоже жил в Аркадии и преломлял хлеб на дружеских пирушках. Как далеко в прошлое ушло все это!..

Скоро ему стукнет двадцать шесть! Дожил. Двадцать шесть, ни годом меньше, и никуда не денешься.

А на что он потратил свою жизнь? Ни на что. Не говоря уж о том, что, встретив наконец девушку своей мечты, он преспокойно позволяет ей исчезнуть прямо средь бела дня, чего вообще он смог достичь? Ничего. Умри он нынче ночью — например, поев вот этой подозрительной рыбки, усопшей от неизвестной причины и положенной перед ним официантом-астматиком, — какой след оставит он по себе? Практически незаметный. Едва видную царапинку.

Пожалеет ли о нем та девушка? Вряд ли. Вспомнит ли она вообще, что встречалась с ним? Вероятно, нет. Такая чудесная девушка встречается с мужчинами на каждом шагу. С какой стати держать ей в уме столь невидный образец мужской породы? Такая девушка может рассчитывать на внимание сливок английской мужественности. Она находится в эпицентре бурлящего потока дерзких и красивых субъектов, раскатывающих на «бентли», в карманы которых стекается все золото мира. Какие у него основания рассчитывать на то, что она хоть раз о нем вспомнила? О старой развалине двадцати шести годов… Внезапная вспышка интуиции подсказала ему, почему она покинула его, не сказав ни слова. Он ей просто наскучил, и она смылась, улучив подходящий момент.

Достигнув глубин самоистязания, Берри готов был углубиться и ниже, но тут в левое ухо ему ударил огрызок булки, посланный крепкой молодой рукой. Конвульсивно дернувшись, он на мгновение забыл о девушке. В подобных обстоятельствах Данте забыл бы о Беатриче. Огрызок был порядком затвердевший, с острыми краями, и эффект от его попадания можно было сравнить с прямым попаданием разрывного снаряда. Берри угрожающе поднял глаза. И тогда дитя, сидевшее на другом конце стола, с извиняющейся улыбкой нанесло ему последний удар.

— Ой, простите, сэр! — вскричало дитя. — Страшно извиняюсь, сэр. Ужасно сожалею, сэр. Я метил в молодого Догсбоди.

Берри по инерции улыбнулся в ответ, но улыбка получилась вымученной, потому что на сердце легла тяжесть. «Вот, — подумал он, — это конец».

Это юное существо обратилось к нему «сэр».

«Сэр»!

Так сам он обращался к Т. Патерсону Фрисби, этому музейному экземпляру, которому не меньше пятидесяти.

Он понял все. Теперь он понял все. Девушка была к нему поначалу добра просто потому, что у нее доброе сердце и она с детства приучена уважать старость. То, что он ошибочно принял за чувство товарищества, было всего лишь терпимостью, обусловленной его сединами. Несомненно, она сразу же решила про себя: «При первой же возможности отделаюсь от этого старого зануды» — и при первой же возможности так и поступила. «Сэр»! Вот уж в самом деле! Старина Бисквит просто в самую точку угодил. Надо было быть полным идиотом, чтобы явиться в этот детский сад. И лучшее, что можно сейчас сделать, — исправить ошибку, немедленно удалившись.

Покинуть званый обед в самом его разгаре непросто, и сомнительно, что только старческое уныние, как бы глубоко оно ни было, подвигло бы Берри на такой шаг. Но в этот момент его взгляд упал на стол, за которым сидели почетные гости, расположившиеся по обе стороны от президента колледжа, числом около двадцати, и Берри понял, что минимум восемь из них наверняка намеревались произнести речь. Среди них, с лицом, не предвещающим ничего хорошего, восседал епископ.

Всякий, кто хоть раз посетил традиционный сбор, знает, что епископы — крепкие орешки. Они своего не упустят. Они знают цену каждому своему слову. Они с ужасающим тщанием будут переходить от нравоучения к шутке, от мужественной прямоты к причудливой иносказательности. И меньше чем за двадцать пять минут нипочем не управятся.

Берри больше не колебался. Банкет достиг той точки замерзания, когда ждать оставалось только мороженого на прогорклом масле, набальзамированной сардинки на тосте и кофе с мышьяком, после чего неминуемо должен был разразиться поток речей. Нельзя было терять ни секунды. Берри отодвинул стул, бочком протиснулся к двери, открыл ее, проскользнул вон и затворил дверь за собой.

Теперь он стоял в холле отеля. Празднично одетые мужчины и женщины сновали туда-сюда, кто — в обеденный зал, откуда доносились звуки музыки, кто — к лифтам. Где-то наверху, видимо, шло веселье, потому что лифты ездили вверх-вниз непрестанно. Лифты заглатывали публику в огромных количествах, и Берри наблюдал за этим с чувством отрешенности и нарастающего неодобрения. Легкомысленность толпы ранила его, как бурная радость гостей в Восточном банкетном зале. Не очень-то приятно, копаясь в своей душе, видеть вокруг наслаждающихся жизнью недоумков. Берри уже достиг такого состояния, когда его без вопросов приняли бы в чеховскую пьесу. Вот до чего довело его все это веселье. Смех дурака — все равно что скрежет ножа по тарелке.