— Я, старик, когда воюю, не думаю, а приказы выполняю. На войне…

— Да подожди ты! Война у них, понимаешь. Пейнтбол там у вас, а не война. Дум — демо-версия. Нет у вас никакой войны. Война это у нас. Вот у нас это действительно война. Настоящая. Не ради славы, а ради жизни на земле. На этой вот земле. Слушай меня сюда внимательно. Предложение у меня к тебе есть деловое. — Старик посмотрел на Виктора оценивающе. — Видел нашу деревню?

— Ну.

— Ну и как она тебе.

— Хорошая деревня. Добротная. Хозяева у вас, видать, здесь справные. И места тут у вас живописные. Опять же — горы. И воздух чистый. Хрустальный. И вода животворная, говорят, где-то здесь у вас ключом горячим бьёт. Из-под земли. Жить можно.

— Да, и вода Живая есть. И жить можно. И хорошо жить. Только не даёт.

— Кто?

— Волк.

— Волк?

— Не волк — человек, но как волк. И зовут его Шоно. По-нашему — волк.

— Разбойник?

— Бандит. Настоящий бандит. И банда у него… Лет пять назад объявился в наших местах и сразу всякая шваль к нему потянулась. Со всей округи. Человек пятьдесят набралось. И все головорезы отъявленные. Фермеров трясут, скотоводов трясут, торговцев трясут, на трассе фуры грабят, с перегонщиков мзду взимают, болезных, что к нам на воду и дикарями и по путёвкам в санаторий приезжали, распугали-отвадили, у наших деревенских добро отбирают, — всё, что приглянётся, всё, что под руку попадётся, отбирают, и вообще… насильничают. Худо всё. Лютуют. Беспредельничают. А тех немногих, кто супротив них выступить решался, — всех волчары позорные поубивали. Всех. И сына моего старшего…

— Убили? — не поверил Виктор.

— Да, — кивнул старик и глаза его увлажнились. — Застрелили. Не хотел он лошадок своих отдавать… Никак не хотел. Нет, сказал им, и всё… И тогда они…

И не смог больше говорить Бажба Барас Батор. Замолчал.

— Вот оно, значит, как дело обстоит, — сочувственно покачал головой Виктор. — Ты извини меня, старик. Я же не знал. То-то, я смотрю, деревня у вас какая-то зашуганная. Как мы въехали, будто попрятались все. Теперь понятно, чего тихарятся. Теперь понятно… Ну и что, старик, ты от меня-то хочешь?

Старик вышел из оцепенения, смахнул слезу, и объяснил:

— Хочу, чтобы ты с этим подлым зверем разобрался.

— С Шоно этим вашим?

— С Шоно.

— Почему я, почему не менты?

— Во-первых, это ты — Виктор, а во-вторых — милиции Клетка-то не нужна.

— А, вот ты как! Такую сделку, значит, мне предлагаешь?

— Предлагаю, — подтвердил старик. — Разберись с Шоно, — и Клетка твоя. Отдам безо всяких денег. Ну, а помимо того, однако, — старик всё же не удержался, и вопреки своим собственным словам сорвался на народные прибаутки, — улигеры о тебе будут складывать люди, и имя твоё будут славить по всей земле Гэсэра, а хозяин очага старец Сахядай, ставящий туурэ на десять тысяч лет, и госпожа Сахала, благословляющая держать кнут в течение тысячи лет, сделают богатым твоё потомство и даруют ему табуны. Всё тебе будет, ты только с Шоно разберись.

— «Разобраться» — это как? — прищурился Виктор. — Ликвидировать значит Физически?

— Это ты сказал, я не говорил, — закачал седой своей головой старик. Мне нельзя так говорить. Восемьдесят семь мне. Скоро Отчёт держать предстоит. Нельзя мне уже такими словами туда-сюда кидаться.

— Ладно, я всё понял, старик. Условия твои принимаю. Деваться мне всё одно некуда. И ещё потому соглашаюсь, что понимаю я тебя. У нас своя тема, у тебя своя.

— Не только у меня, — поправил Виктора старик, — у всего рода нашего.

— Лады, дед, разберусь я с этим вашим Шоно. Во всяком случае, постараюсь. Попытаюсь, а там уж, как получиться. Только спросить у тебя хочу.

— Чего?

— Неужто у бурят в чести кровная месть? Буддисты всё же.

— Мы такие же буддисты, как и вы православные. Это всё так обёрточки-фантики. В душе мы, как и вы, только своим родным огдонам молимся. Как и вы, язычниками были, есть и будем. Ныне, присно и, как говориться, во веки веков. Поэтому и говорят у нас в народе, не шибко смущаясь, что шуханай харюу — шухан, ухэлэй харюу — ухэл.

— Что говоришь?

— За кровь отвечают кровью, за смерть — смертью. Это старая пословица. Очень-очень старая. Манзан Гурмэй-бабушка ещё не родилась, а эта пословица уже ходила про меж наших людей.

— Серьёзная пословица. Суровая. Толстой бы её не одобрил.

— Он всё вечно не одобрял, но женщину под поезд бросил.

И в этом была своя, хотя и шершавая, как шляпка гвоздя, но правда.

Связанный по рукам и ногам крепким вервьем, лежал Виктор на полу запертого амбара и размышлял о смысле жизни.

О чём, скажите на милость, может ещё размышлять русский писатель, связанный по рукам и ногам и закинутый, как чурка, в амбар под замок, как не о смысле жизни? Да, впрочем, даже если и несвязанный? Даже если и не под замком? Всё одно, если он настоящий русский писатель, суждено ему о смысле жизни печалиться. Оно так. И безо всякой тюрьмы ему это суждено. Обречён на это. Априори. Имманентное такое свойство у русского писателя.

Так что тюрьма, в общем-то, не причём.

Хотя, с другой стороны, известно, что всякое заточение этому неординарному занятию весьма способствует, ибо, — как где-то заметил один из ненаших наших в области литературы Нобелевский лауреат, — в неволе, недостаток пространства с лихвой компенсируется избытком времени, что, как мы сами уже догадываемся, не может ни подвигать узника на срыв в такие вот размышления, — в размышления философского толка.

Ну вот. Лежит, значит, как уже было сказано, Виктор на холодном земляном полу и эту проклятую думу думает. О смысле жизни. Часа, наверное, уже четыре лежит. И всё думает.

И всё думает, и думает.

И всё думает, и думает.

И вдруг (о, это благословенное «вдруг») то ли от холода, то ли оттого, что кровообращение у него от пеньковых перетяжек сбилось с правильного круга, то ли от того и от другого вместе, а может от какой иной причины, природу которой по незнанию отпишем на очередную тайну бытия, но далась вдруг Виктору отгадка на этот вечный вопрос.

«А ведь смысл жизни-то в жизни смысла заключается!» — ахнул он про себя, и не воскликнул вслух, лишь по той причине, что рот кляпом был заткнут.

И тут же — как же это так?! — удивился тому, что раньше ему такая справедливая мысль ни разу в голову не приходила.

И сразу сделалось ему от этой симметричной мысли легко. И даже весело. Потому как разве же может истинное Дао быть невесёлым? Нет, не может. И тогда в миг нынешнее его неловкое и скрюченное положение обрисовалось, в свете этого последнего (а Испанский Лётчик, наверняка бы, суеверно заметил, — крайнего) умозаключения, как бы и не совсем таким уж удручающим. Удручающим, конечно. Но не совсем.

А сама идея о том, что сутью жизни является необходимость поддерживать существование смысла, показалось ему настолько глубокой, что могла бы, она, пожалуй, вместить в себя всю первородность вселенской спирали, и настолько мошной, что того и гляди, сподобилась бы она эту спираль раскрутить в обратную сторону.

Жаль только, что не могло это Озарение, тянущее мощью своей на Откровение, сорвать с него утомительнее вражьи путы.

Жаль.

Развяжите мне руки. Я вызываю Капитана Африка. Я вызываю Капитана Африка. Всем, кто меня слышит. Я вызываю Капитана Африка. Я вызываю…

Майор Африка вызывал Капитана Африка.

Тщетно.

Но тут уж сам виноват. Виноват-повинен в том, что по указанной Бажбой Барасом Батором дорожке один пошёл. Не стал подмогу вызывать. Решил налегке и по скорому, — меч в руке и рисовый шарик в котомке. Поторопился. Вот и вышла промашка. А всё от того, что по дурной писательской привычке решил, никого не дожидаясь, сюжет побыстрее двинуть. С одной стороны оно, конечно, понятно — до следующего броска кубика меньше двадцати восьми часов оставалось. Нужно было поторапливаться. Но с другого бока — надо же было подумать. И негативный поворот ситуации предусмотреть. В виду его иметь. И подстраховаться на случай.