— Девушка, представляете, все антидоты — гнусы. И ещё — лучше быть голубым, чем фиолетовым. Согласны?

Справочная на эту сентенцию ничего не ответила. Только вздохнула. Справочная была в курсе, что нынче полнолуние. И обострение.

И опять — отбой.

Спать. Спать. Спать.

Под утро приснилось, что это ему, а не Сорокину ноги отрезало. И вот сидит он теперь, — нет в жизни счастья, — натуральным образом, даром, что во сне, на ступеньках Киевского вокзала. Под задницей картонка. И картонка на груди. Ну, типа «Подайте бывшему покорителю космоса». Ага, христарадничает. Унылая толпа скользит мимо сплошной серой массой. Подают плохо. Обходят стороной. Косятся. Брезгуют. Суки. Но тут вдруг — что за хрень? — кортеж остановился с мигалками, охрана повыскакивала, толпу оттеснила, гривневых менял расшугала, дорожку расстелила, — Путин из чёрного броневичка, как чёртик из славянского шкафа, выскакивает. Здрасте-мордаси! Подошёл вплотную. Руки на яйцах сложил. Над лысиной нимб. Портрет портретом. Смотрит. Преимущественно глазёнками. Умными-умными. И что-то вдруг говорит тихо. Только не фига, — не расслышал. «Чего?», — мол. «Жалобы-претензии есть?», — повторяет. «Не-а». «Ну и какого тогда?» «Так надысь». «Ну вот то-то же». «А то». «Ну-ну», — швырнул чегой-то в кепи и кругом. И — шасть в машинку. Вот так вот. Поговорили, значит. Аж в жар бросило. Отчалил… Только колонна за угол, достал, чего тот бросил. Значок «Почётный железнодорожник». Видать у Аксёненко в «американку» выиграл. А мне за что? За «Жёлтую стрелу» что ли? Да уж, облагодетельствовал… Как Бобу, так орден, а как мне, так… Но тут вдруг над ухом: «Вложения второго порядка». «А?» — обернулся, — «Ёшкин кот!» Квентин рядом стоит, улыбается внутрь своей старушечьей челюстины. «Показ рассказа героя о событиях, которых не было», объяснил-прошамкал. «А-а-а!» — понял. А как понял, так Квентин тут же куда-то — вжик! — и растаял, — исчез, испарился, будто и не было. У-у-у, шайтан. Наябедничал и смылся, а у Виктора от такой правды ноги вдруг страшным образом заныли. Отрезанные. Ну, так иногда бывает. Говорят, что у иных по ночам даже и пятки чешутся. Уже сгнившие.

И тут уж Виктор начал зачем-то — сон, однако, он и есть сон, — отчаянно дёргать отрезанными ногами… А кто сказал, что отрезанными? Кто-то сказал. Сказал, как отрезал. Вскочил Виктор с картонки, — побежал искать того, кто сказал.

И тут уж проснулся.

То, что он наяву обнаружил, его ужаснуло.

Рядом безмятежно спала Йоо, закинув на него ногу и руку. А на его никуда не девшихся ногах, поверх одеяла, мирно посапывал Дюк. Отчего, собственно, ноги и затекли. Ещё бы — такой, блин, жеребёнок!

Вот и пускай таких в свой теремок!

Виктор брезгливо откинул от себя ложноножки и ложноручки, вытащил ноги из-под собаки и быстро вскочил с дивана. Как лещ со сковороды.

Рассобаченный Дюк проворчал что-то спросонья, а Йоо, та, вообще, даже и не дёрнулась. Крепко спала нимфетка. Сладко.

Кому интересно, была она в трусиках, но топлесс.

Виктору не было интересно, — не стал он разглядывать жиденькие прелести дрянной девчонки — удовольствие, на его здоровый вкус, мягко говоря, сомнительное — и быстро накинул на неё одеяло. Комплексом Гумберта Гумберта он, слава богу, не страдал. И под статью не попадал. Не УК. Не Справочника сексопатолога.

Хотя прислушался к себе на всякий случай, — но, нет, — никакого там прилива крови к голове, никакого учащения сердцебиения, а также аритмии в дыхании. Никаких содроганий. Никакого охотничьего азарта. Всё в норме. Недозревшая плоть — кожа, да кости, да худые ключицы — его не возбуждала.

Конечно, книга с исповедью светлорожего вдовца у него в своё время, как, впрочем, и у всех нормальных мальчишек, переживающих возраст угреватой прыщавости, сама себя открывала по первому требованию, — как та маленькая блядь Долорес — раз, и ноги в стороны, — на той самой, всем хорошо известной, затёртой странице. Тут не был десятиклассник и допризывник Витя Пелевин каким-то исключением. Нормальный пацан. Голимый натурал.

Читать это дело читал. Но в филопеды не подписывался. Это нет…

А разве ж есть, право слово, в этом занятии какая-нибудь патология? Имеется в виду, в чтении подобного рода книг. Пожалуй, нет. Скорее даже наоборот. Гормоны есть, любопытство точно, а заболевания психического нехорошего — это нет. Откуда? Настоящие маньяки книжек не читают. Они на концерты «Тату» ходят. Сопеть.

Да, читал-читал, почитывал. В основном, конечно, любопытство было. Натуралиста. Натурально. Потому как ведь не понять было сразу, — чисто технически, — как она его, каким именно способом, обработала тогда, в первый раз. Ведь все же пытаются, перечитывая это место, догадаться, — как?

А что там, собственно, ещё вычитать, помимо прикладного физиологического? Не вязью же текста, ей богу, наслаждаться, когда и сам автор честно признался в предисловии к русскому переводу, что всё относящееся к противоестественным страстям становится на чисто русском топорным, многословным и отвратительным в смысле стиля и ритма. Короче, жёсткое грязное порно, оно на великом и могучем и есть — грязное жёсткое порно. И на этом самом правдивом в мире языке либо так, либо никак.

Кстати, до сих пор так и не разобрался, каким макаром она его, мудака, тогда соблазнила. А уже теперь и не важно. Вырос. Не мальчик. В чужом опыте нужды не испытывает.

Виктор зевнул и взглянул на часы. Времени было ещё меньше семи. Такая рань! Вот, блин, поспал, называется. Ещё раз зевнул. Накинул халат. Двинул в очаге огонь зажечь. Чаю зачаял. Всё одно уже не уснуть.

На кухне, пока вода закипала, обернулся птицей белой. Сначала чайкой, но потом почему-то передумал, — и бакланом. И в приоткрытую форточку выпорхнул.

А там — темень, слякоть, да срань господня. Да мутный круг луны сквозь мокрую подлость вялого снега. Короче, до того дошли погоды в своей спирали, что на лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков чегой-то не слыхать в липовых-дубовых рощах. Хлябь сплошная. И ересь изморозью по краю луж.

Нет уж, увольте, в таком болоте чухонском пусть латгальцы сами летают, — решил. И возвернулся назад побыстрее.

Только перья зря замочил.

В отель с собакой не пущали. Такие правила. Но полтинник, — и в правила были внесены необходимые поправки. И тут же единогласно приняты. Сразу в четырёх чтениях.

И лифт был подан.

На вычурной ручке двери в 707-ой висела обычная для этих мест табличка с упреждающей надписью: «Стой, постой, карман пустой», но Виктор прекрасно знал, что лично к нему это дело не относится.

Но постучали для солидности. Приглашения, конечно, не дождались. И тогда уж со спокойной душой ввалились.

Бодрийар, склонившись над столом, энергично вычерчивал цветными фломастерами какую-то схему на самом обычном стандартном ватманском листе. Обернулся на шум. Бросил фломастеры и пошёл на встречу, улыбаясь.

Помимо философа в комнате находился уже знакомый Виктору малый — всё тот же глухонемой переводчик. Вытянув ноги, сидел он непринуждённо в псевдовикторианском кресле инвентарный номер такой-то. Дремал видимо. Мучился от безделья. Но когда дверь в номер распахнулась, вскочил неправдоподобно быстро. Просто как мультяшка какая-то. Будто в заднице пружина сработала. Внезапного шума что ли испугался? Так ведь глухой же вроде.

Увидев толмача, Виктор напрягся. Тень недоверия вновь пробежала по его лицу. Но, оценив сегодняшний костюм парня, — белые штаны, узкие да подстреленные, и как бы старинный фрак, из под которого выглядывала манишка, застёгнутая лукойловской фирменной булавкой с бронзовым заправочным пистолетом, — успокоился. Отчётливо понял, и что видит этого молодого человека сегодня в последний раз, и что ему, кудрявому, совсем по другой дороге отныне пылить. Нахлобучив на бошку кургузый картуз.