— Володь, я их, конечно, сейчас заберу, — пряча деньги в задний карман своих широких штанин, подтвердил Виктор. — Только у меня тут ещё одно условие всплыло. Так сказать, дополнением к основному договору.

— Какое? — насторожился Сорокин.

— Да ты не волнуйся. Выполнимое… Ты, Володь, когда полное собрание сочинений будешь готовить, сделай… Ты ведь к следующему юбилею собираешься его готовить?

— Ну, возможно и подсуечусь.

— Вот. Я так и думал… Слушай, я тебя убедительно прошу, сделай авторскую правку, чтобы в новой редакции «Открытия сезона» мужики у первого заваленного в кармане нашли документы на имя гражданина Окачурина.

— Хм… Ну ладно… Хорошо, — без каких-то особых раздумий согласился на столь странную просьбу Сорокин, впрочем, не увидев в ней ничего странного. — Сделаю, Вить. Правда, фамилия чересчур какая-то говорящая, но так уж и быть. Для тебя всё, что угодно, кроме минета. А, собственно, кто это такой — Окачурин?

— В домоуправление моём главный инженер, — пояснил Виктор. — Веришь, достал уже гад! Не забудешь, Володь?

— Говно вопрос.

— Сейчас, Володь, принято говорить, — нефть вопрос.

— А какая разница?

— Не знаю.

— Да никакой!

— Ну, тебе, бывшему нефтянику, оно виднее будет…

И приятели, завершив свои на высшем уровне сепаратные переговоры, крепко пожали друг другу руки. И в дальний путь, — сразу прощаться стали. Боясь, видимо, передумать. А скорее всего боясь, что визави передумает. Но распрощались, не расплевавшись. Слава богу.

Дальше скоренько пошло. И уходя — уходи. И — девушка созрела. И — в лобик ей поцелуй напутствия. И — береги её, Витя! И — верну в сохранности. И — ну мы, Володь, пошли, что ли.

Не успели Виктор вместе с Йоо и доберманом спуститься по закапанной нитрозелёнкой лестнице на улицу, как покинутую ими квартиру… Да что там греха таить, и весь подъезд в целом… Н-да… Чего уж тут в самом-то деле врать, что только подъезд, берите выше, — сами основы мирозданья стали сотрясать мощные ритмы антикварных «Цеппелинов». И ритмы. И басы. И многоэтажное соло ударника. Да на таких высоких децибелах весь этот драйв попёр, что соседи тут же принялись колотить по батареям, а ко всему привычные дворовые коты от такого рок-понимаешь-ролла слегка напряглись, — к земле прижались и стали странно озираться. Долго, видать, Владимир Георгиевич терпел. Терпел-терпел, и как с цепи… Не сдержался. Один, один, совсем один!

«Тишина ему, видите ли, нужна для творчества», — покачал головой Виктор и, не удержавшись, понимающе хохотнул.

Йоо покосилась на него насторожено, зато Дюк поддержал радостным лаем.

Когда Виктор, расписавшись своим «Мон-Бланком» на купюре в миллион, протянул её в окошко валютной кассы, до конца рабочего дня оставался лишь час, и он не без основания переживал, успеют ли разменять ему такую крупную сумму.

Кассирша спокойная как танк, нет, пожалуй, как целых три танка, внимательно изучив банкноту, вызвала управляющего. Тот, вникнув в суть, куда-то смылся, и появился только через десять томительных минут. Объявил, что до Председателя Правления, слава богу, дозвонился. И, значит, дело сложилось таким вот образом: Председатель подтвердил, что в его коллекции автографов Сорокина и Пелевина нет. Представляете, в таком богатейшем собрании и нет. А иметь он их хотел бы. Поэтому такая команда: миллион разменять.

Кассирша, мило — во всё своё пуленепробиваемое окошко — улыбнувшись, попросила поставить на купюре дату, если можно той же самой ручкой, и спросила каким номиналом выдать. Виктор к этому вопросу по дороге уже подготовился. Значит так: пять тысяч — линкольнами, десять — джексонами, двадцать — грантами, ещё двадцать — дорожными чеками, а остальное, конечно, — франклинами.

И пошёл заказ в хранилище.

Заказ пошёл, а Виктор глянул озабочено на часы. До закрытия всего полчаса осталось. Время поджимало. Успеют ли? Но двадцать минут — и уже несут. Один кассир. Два охранника. Втроём. Четыре мешка.

Виктор пересчитывать не стал. Пустое.

Тару попросили вернуть, — у них, видите ли, эта дерюга на учёте. На шелухе экономят. Да ради бога! Выпросил у появившихся под закрытие уборщиц два чёрных пластиковых пакета — и туда всё. До кучи.

Когда из операционного зала поволок по полу полученный нал, вокруг-кругом уже зажужжали-поползли защитные жалюзи. Успел!

Йоо и Дюк дожидались его на входе. И времени зря не тратили. Делом ребята занимались: Йоо пинала пустую пластиковую бутыль, — пёс деловито гонялся за ней, кидаясь под ноги вяло возмущающихся прохожих. Виктор ругнулся. Вы бы ещё, мол, в сифу наладить додумались.

Мотор поймали быстро. Ехали молча, — Виктор по дороге о многом много думал.

Остановил такси за квартал. Нужно было отовариться в знакомом супермаркете, — дома не было ни крошки. Дал шефу двадцать, и ещё сверх оговорённого десять — Дюк успел обслюнявить стекло окошка.

После шопинга двинулись пешком, — тут до Башни было уже совсем рядом. Рукой подать. А наши люди, как известно, в булочную… Правда со всеми этими мешками и пакетами — у Йоо ещё, помимо заплечного сидра, тяжеленная сумка с каким-то тренировочным железом — идти было не очень ловко, и даже как-то стрёмно. Цыгане шумною толпою… В общем, как евреи с торбочками… На исходе.

А в тени родной подворотни их — опаньки! — тормознули. Четверка вспотевших гопников. От магазина, видимо, вели придурки.

Ну-ну.

Случилось всё быстро. Быстро и жестоко. Правосудие было скорым и правым. По-техасски.

Когда претензии на деньги были предъявлены и ножи сверкнули, Виктор не стал выяснять ни их прописку, ни то, знают ли они Эдика Хо, а сразу, не вынимая «беретту» из кармана, отстрелил одному из них яйца. Тому, кто был у них вроде как за главаря. Второму их разбила Йоо, — ударом ноги, обутой в тяжеленный гриндес. Одной ногой нож выбила, а второй, значит, вот так. Третьего обнулил Дюк, прокомпостировав его причиндалы одним щёлком своих неисправимо волчьих челюстей. Четвёртому… А четвёртый, увидев, как, попадав на асфальт, заверещали утончёнными голосами подельники, поспешил оставить поле боя… Получается, что даже в такой крутой заварухе сумел остаться человек мужчиной.

Пассаж.

Нет, ну вот есть же люди, которым по жизни везёт! Причём, всегда. При всяких обстоятельствах.

Впрочем, секрет их прост. Они умеют держаться в любом деле чуть-чуть в сторонке. Вроде и вместе со всеми. Вроде вот тут же, рядом. Но в сторонке. Чуть-чуть. Самую малость.

И да, — тот, кто никогда не рискует, тот, конечно, и никогда не пьёт шампанского. Зато яйца у него на месте.

И давайте не будем хмыкать-хихикать, — вдруг человек скорую помощь помчался вызвать.

Конец пассажа.

Дома Виктор первым делом проинструктировал пришлый народ: ну, там — к компьютеру не подходить, на звонки не отвечать, дверь никому не открывать, курить — на балкон.

И, раскидав пакеты, прямиком в душ отправился. Надо было срочно смыть с себя дневные заморочки.

Включил воду на полную, разделся и с наслаждением подставился под тугие струи. Ванную сразу заволокло горячим паром. Закрыл глаза… Блаженство.

… Вот что забавно, — когда закроешь глаза, сначала ведь вовсе ничего не видишь. Это так всегда. И только лишь потом, на дальнем плане, на чёрном заднике, осторожно: сквозь клубящееся марево, сквозь пар, туман, и что-то там ещё, сквозь тени облаков, сквозь предрассветное молчанье флейты, сквозь шум замершего на вздохе водопада, сквозь время в пять, семь, одиннадцать секунд, сквозь тысячу семнадцать оттенков синевы и нечаянный розовый мазок вон там в углу, сквозь… Проступают тонкие-тонкие слабые-слабые контуры каких-то неизвестных гор. Эскизно проступают. Словно просматривается сквозь кальку иероглиф уку (написанный) иссохшей кистью. И ты при этом честно пытаешься всмотреться. Пытаешься, аж прям… Будто нужно тебе обязательно что-то там, в этой бледной синеве, увидеть. Будто нужно, — хотя и знаешь точно, что нет, — что-то рассмотреть… Там. Где? Где-где. Да вон где, — на том возможно каменистом склоне… Но куда там, — рассмотреть! Всё зыбко. Настолько зыбко, что и не ясно, — покоятся ли эти бледные вершины на тверди и достают ли до небес. А есть ли здесь, вообще, земля и небо? А если есть, то — где они? Где они? И всё вокруг плывёт. И расплывается. Ниточка гор дрожит, как пульс затухающего осциллографа… дрожит… ещё дрожит… и вдруг совсем исчезает. Гор больше нет. Нету. Не стало их. А, может, и не было никогда…