Литературное новаторство требует, как правило, не только громадного таланта, но и могучего характера: ниспровергать общепринятое трудно – и творчески, и житейски. Века литературного процесса словно бы создали тип новатора: убежденность в своем призвании, готовность и даже стремление к борьбе, к публичной полемике, к скандалу, устойчивость к критике и дуэльное умение отвечать ударом на удар.

Байрон, Гюго, Маяковский рождены были новаторами: словно с кувалдами бросались они за замшелые стены литературных догм – только каменные брызги в стороны! Но – воспитанный, деликатный, постоянно сомневающийся в себе Тургенев?

Да, Тургенев. В истории найдется не много новаторов такого масштаба. Он не бил кувалдой, он стучал в стену вежливо, как случайный гость в чужую квартиру, – а стена рушилась! Не опровергал, не декларировал, просто писал книги: открытия совершались словно бы сами собой.

Характера новатора у Тургенева не было. Видимо, талант новатора с лихвой перекрывал эту недостачу.

«Записки охотника» – естественные, будто написанные на одном дыхании, – не просто книга и не просто открытие темы: это открытие жанра, который с пользой и славой прошел сквозь девятнадцатое столетие и оказался таким необходимым в нашу эпоху, в работах Овечкина, Дороша, Абрамова и других наших «деревенщиков» вплоть до Шукшина.

А романы Тургенева, короткие и упругие, вроде бы традиционные, «семейные», но при этом загадочным образом вбирающие еще и эпоху со всей ее мудростью, горечью и иллюзиями? Кажется, при жизни автора их уже называли «проблемными». Практически – тоже жанр, так бурно развившийся в двадцатом веке и давший столько достижений, вспомним хотя бы замечательную прозу Юрия Трифонова и Владимира Тендрякова.

К «Стихотворениям в прозе» автор не относился серьезно. Но вот они вышли – и рухнул еще кусок стены, и век спустя в пролом хлынул целый поток «лирической прозы».

Даже «Странные повести» позднего Тургенева – «Сон», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич» – предвосхитили и как бы вобрали в себя все достижения будущего русского декаданса.

Сколько литераторов во все времена стремились выглядеть новаторами! А, оказывается, выглядеть новатором вовсе не обязательно – достаточно им быть…

Прозу зрелого Тургенева его современники читали взахлеб. Критики же главным образом ругали. Кому верить?

Самокритичный классик и за перевалом, как в пору подъема, больше верил тем, кто бранит. (Тогда еще не известно было, что быть обруганным куда престижней, чем расхваленным, и что самый прямой и надежный путь к славе лежит через скандал.) Сомнения в себе накапливались. В письмах Тургенева шестидесятых—семидесятых годов звучит навязчивым мотивом: с творческой работой пора кончать. В очерке «По поводу „Отцов и детей“ – невеселая шутка: „…литературные ветераны подобны военным – почти всегда инвалиды – и благо тем, которые вовремя умеют сами подать в отставку!“. И рядом, в той же фразе, спокойный и горький вывод: „Наступили новые времена, нужны новые люди“.

Но как жить писателю, переставшему писать?

На наше счастье, орлу не так легко отказаться от крыльев.

Тургенев пишет – не надеясь на успех, заранее предсказывая неудачу каждой новой вещи, – но пишет. Журналы его ругают, он тут же соглашается с их оценкой. И вновь пишет.

Среди «неудач» этого периода такие шедевры, как «Вешние воды» и «Песнь торжествующей любви».

В июне 1872 года Тургенев посылает из Москвы письмо Флоберу, старому другу и почти ровеснику:

«Мой друг, старость—это тяжелое тусклое облако, заволакивающее и будущее, и настоящее, и даже прошедшее, так как делает его печальным, стушевывая и надламывая воспоминания. Надо защищаться против этого облака…

Автор не должен падать духом. Пусть он мужественно идет до конца!..

Прощайте и до свидания, мой дорогой друг, – будем же держать голову высоко, пока ее не покроют волны».

Ивану Сергеевичу предстоит бороться с волнами еще одиннадцать лет.

Наверное, Тургенев, великий труженик, заработал у судьбы право если не на спокойную старость, то хотя бы на легкую смерть. Вышло, к сожалению, по—иному: последняя болезнь была мучительной и долгой, после выяснилось, что это рак позвоночника. У самого Ивана Сергеевича насчет количества оставшейся жизни иллюзий не было.

Что делать писателю в ожидании смерти?

А что еще ему остается делать?!

В свое время, возмущенный предположениями, что некоторые его повести писаны по—французски и по—немецки, Тургенев резко возражал:

«Я никогда, ни одной строки в жизни не напечатал не на русском языке; в противном случае я был бы не художник, а – просто – дрянь. Как это можно писать на чужом языке, когда и на своем—то, на родном, едва можно сладить с образами, мыслями и т. д.!».

Увы, в жизни лучше не зарекаться.

Летом 1883 года во Франции, в Буживале, умирающий Тургенев диктует по—французски свое новое произведение: рассказ «Пожар на море». Почему по—французски? Так приходится, ведь записывает Полина Виардо.

Несмотря на перевод, несмотря на страдания болезни, несмотря на осознаваемую близость смерти, рассказ этот на сто процентов тургеневский: его правдивость, его наблюдательность и, что в данной ситуации даже странно, его обычный печально—снисходительный юмор.

«Совершенно справедливо, что ничто не равняется трагизму кораблекрушения или пожара в море, кроме их комизма. Например, богатый помещик, охваченный ужасом, ползал по полу, неистово кладя земные поклоны; когда же вода, которую изобильно лили в отверстия угольных трюмов, на минуту укротила ярость пламени, он встал во весь рост и закричал громовым голосом: „Маловерные! неужели вы думали, что наш бог, русский бог, нас покинет“. Но в ту же минуту пламя метнуло сильнее, и многоверующий бедняк опять упал на четвереньки и снова принялся бить земные поклоны. Какой—то генерал с угрюмо—растерянным взором не переставал кричать: „Нужно послать курьера к государю! К нему послали курьера, когда был бунт военных поселений, где я был, да, лично, и это спасло хоть некоторых из нас!“. Другой барин, с дождевым зонтиком в руках, вдруг с ожесточением начал прокалывать находившийся тут же в багаже дрянной портретишко, писанный масляными красками и привязанный к своему мольберту. Концом зонтика он проткнул пять дырок: на месте глаз, носа, ушей. Разрушение это он сопровождал восклицанием: „К чему все это теперь?“. И эта картина ему не принадлежала!»

Автор не щадит и себя (рассказ написан по личным юношеским воспоминаниям):

«Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня. Матрос, который, естественно, не мог принять моих слов за серьезное, высвободился от меня; да я и сам не настаивал, понимая, что в том, что я говорю, нет здравого смысла».

И в финале рассказа, после спасения на берегу:

«Матрос, которому я за свое спасение наобещал непомерную сумму от имени матушки, явился требовать от меня исполнения моего обещания. Но так как я был не вполне уверен, он ли это действительно, да и сверх того, так как он ровно ничего не сделал, чтобы спасти меня, то я предложил ему талер, который он и принял с благодарностью».

Этот рассказ в тургеневских собраниях сочинений и печатают—то на самом скромном месте, в приложениях. Хотя, наверное, он заслуживает лучшей участи: ведь это тоже своеобразный «репортаж с петлей на шее»…

Дни, оставшиеся до последнего беспамятства, были мучительны. Успел просмотреть русский перевод рассказа «На море» (смерть смертью, а работа работой), успел послать коротенькое письмо Толстому, в котором уговаривал упрямого гения вернуться к литературной деятельности («Друг мой, великий писатель русской земли – внемлите моей просьбе!»), успел, наконец, сделать необходимые распоряжения по поводу похорон.

Впрочем, «распоряжаться» было не в его характере.