Ну, где тут спрятаться загадке?

Но вот факт из того же реестрика – впрочем, известный ныне даже порядочному школьнику: в 1847 году Тургенев опубликовал в «Современнике» очерк «Хорь и Калиныч». Этим очерком или рассказом открылись знаменитые «Записки охотника», составляющие, как правило, в многочисленных собраниях его сочинений первый том. В литературу вошел великий писатель.

Стоп! Тут – загадка.

Момент вхождения в литературу – это, по сути, лишь канцелярская регистрация огромного события, произошедшего раньше. В 1847 году Иван Сергеевич Тургенев официально оформился в качестве великого писателя. А когда же и как он им стал? Каким образом, в силу каких причин человек становится великим? Если бы хоть приблизительно понять это! Какой ценности «передовой опыт» для любого живущего на Земле, будь то литератор, инженер или зоотехник…

Пушкина уже в шестнадцать лет заметил и благословил старик Державин. Лермонтова не заметили и не благословили – но зря: в шестнадцать лет он уже был вполне достоин благословения. Впрочем, юный поэт в благословении, пожалуй, и не нуждался, чуть не с колыбели он ощущал в себе громадный талант, и требовалось лишь время, чтобы найти ему воплощение.

Но Тургенев – дело иное…

…Родился 28 октября (по старому стилю) 1818 года в Орле, в достаточно богатой дворянской семье. Отец Тургенева, Сергей Николаевич (цитирую биографию 1883 года, вероятно, первую посмертную), «…служил в елисаветградском кирасирском полку и женился в Орле на дочери богатого местного землевладельца, Варваре Петровне Лутовиновой. Вскоре после рождения Ивана Сергеевича, бывшего вторым в семье, отец его вышел отставку, с чином полковника, и поселился в имении своей жены, селе Спасском—Лутовинове, и десяти верстах от города Мценска Орловской губернии. Там провел Иван Сергеевич первые годы своего детства, вместе со своим старшим (на два года) братом Николаем. В 1822 году родители их со всей семьей и множеством крепостной челяди отправились на собственных лошадях, в двух каретах с фургоном, за границу – в Германию, Швейцарию и Францию. Это путешествие, бывшее по тому времени и при тогдашних дорогах своего рода подвигом, едва не стоило жизни нашему Тургеневу: в Берне, осматривая знаменитую яму, где и теперь содержатся городские медведи, он сорвался с перил и чуть не упал к зверям; по счастью, отец вовремя успел подхватить неосторожного ребенка. Такая близость к смерти была не единственным случаем в детстве Тургенева: на том же четвертом году возраста он заболел так отчаянно, что с него уже снимали мерку для гроба».

Проходит еще несколько лет. Мальчика учат «чему—нибудь и как—нибудь» – пушкинская формулировка тут вполне уместна. С иностранной литературой его знакомит гувернер—немец, впоследствии оказавшийся седельником, с русской крепостной камердинер матери, читающий ему вслух «Россиаду» Хераскова, длиннющую торжественную поэму, давно и справедливо забытую. Литературой в семье интересуются мало, русскую вообще не признают, разве что, с оговорками, Пушкина. Зато языкам, французскому и немецкому, учат с раннего детства.

Не будем слишком строги к родителям классика, пренебрегавшим родной словесностью. Сперва вспомним, из чего она в то время состояла. Первый прозаик – Карамзин. Первые поэты – Державин, Жуковский, Батюшков. Первый драматург, наверное, Сумароков. Особняком стоят Фонвизин и Крылов. Достойные имена, немаловажна их историческая роль. Но пройдет несколько лет, и Белинский, даже без горечи, просто констатируя факт, скажет – литературы у нас нет. Странное и удивительное время! Возьмем хотя бы 1822 год, тот год, когда с больного мальчика снимали мерку для гроба.

Литературы (скажем осторожней – великой литературы) – нет. А великие писатели – есть! Сколько их!

Пушкину двадцать третий год. На предшественников не похож и потому сомнителен. Уже успел прослыть и скандальным, и опальным. Через год напишет первые строфы «Евгения Онегина». Грибоедов постарше, ему двадцать семь. Умен, образован, глубок, в литературе безвестен. Тютчев помладше – девятнадцать. Умен, образован, глубок, в литературе безвестен… А дальше?

Дальше – мальчики. Гоголю тринадцать – лет, Белинскому одиннадцать, Гончарову и Герцену по десять, Лермонтову восемь, Достоевскому и Некрасову идет второй год, Григорович только родился. Через год родится Островский, через четыре – Салтыков– Щедрин, через шесть – Толстой и Чернышевский.

Великой литературы еще нет. Но артиллерия главного калибра уже выдвинута на боевые позиции, могучие резервы на подходе…

Что это – случайная концентрация таланта во времени? Или, в отличие от предыдущих, эта эпоха, в силу разного рода причин, пощадила своих гениев, позволила им воплотиться в дела? Но нет, не похоже – кому уготована ссылка, кому чахотка, кому дуэльная пуля…

Скорей всего, причина иная – русское передовое общество созрело для великой литературы. Тургеневу повезло – он явился вовремя… Впрочем, сын рядового орловского помещика обо всем этом не знает и не думает. У него свои заботы.

Тринадцать лет. Москва. Пансион. Молодой человек пишет «милому дяде» не без юмора о классных уроках, успехах и с куда большим удовольствием о приятных развлечениях.

«Середа 1–го апреля. Обманывал, был обманут, смеялся над обманутым в этот день. Утром, как я готовился, Николенька мне принес свернутую бумажку и сказал: „Вот письмо“. Я развернул, ничего не было. Я пошел к г—ну Мейеру и сказал, что к нему пришел слуга г—на Владимирова: он вскочил, никого не было. Но лучше всего был обманут Сережа. Мы согласились с Никанором и написали старинным почерком:

«Милостивый государь,

Извещаю вас о смерти Вашей любезной матушки Васильевой. Как Николаю Николаевичу нет времени, то он приказал мне написать. Ваш и пр., Павел Москалев».

Из Спасской Домовой Конторы намазали печать и отдали Сереже. Тут—то и начались вздохи, слезы и бог знает что, наконец, его разуверили».

Дворянских детей, как правило, не пороли. Впрочем, судя по веселому тону письма, на наказание и намека не было. Вполне удавшаяся шутка в духе эпохи и среды…

С пятнадцати лет Тургенев изучает гуманитарные науки в университетах, меняя города: год в Москве, два в Петербурге, затем, не удовлетворенный полученным образованием, еще два года (с перерывом) в Берлине. Учится по—настоящему, не «для порядка», а для себя. К двадцати трем годам он широко и достаточно фундаментально образованный человек, знающий языки, философию, русскую и европейскую литературу.

Молодой человек и сам пробует перо: пишет лирику, поэмы, драмы, переводит кусками «Отелло», «Короля Лира», байроновского «Манфреда». Уже печатаются кое—где его стихи. Автор ценит свои творения не слишком высоко: чем образованней человек, тем трудней ему заблуждаться на собственный счет, а Тургенев, как мы знаем, уже образован. Посылая первые опыты старшим знакомым для совета, он долго и более чем самокритично извиняется. Тургенев как бы стоит на пороге литературы, колеблясь, стоит ли делать решительный шаг.

Эти колебания длятся приблизительно два года.

«Около Пасхи 1843 года в Петербурге произошло событие и само по себе крайне незначительное, и давным—давно поглощенное забвением. А именно: появилась небольшая поэма некоего Т. Л., под названием „Параша“. Этот Т. Л. был я; этою поэмой я вступил на литературное поприще».

Шаг сделан – но можно ли назвать его решительным?

Поэме повезло – ее похвалил Белинский. Впоследствии Тургенев писал, что великий критик сделал это «в силу некоторых, едва заметных крупиц чего—то похожего на дарование».

Чья оценка справедливее?

Думаю – автора. Поэма написана и читается легко, точна в подробностях, вызывает в памяти прекрасные образы – «Евгений Онегин», «Домик в Коломне», «Тамбовская казначейша», – но что еще хорошего можно о ней сказать? Впоследствии, при всей любви к автору, ее быстро перестали читать.

Впрочем, Белинского легко понять. Пушкин убит, Лермонтов убит, Тютчев пишет мало и редко, Некрасов только расправляет крылья. На тогдашнем поэтическом фоне «Параша» явно выделяется, автор ее может сразу занять заметное место среди второстепенных русских поэтов – а первостепенных нет. Так что, пожалуй, аванс критика вполне оправдан.