Но и это не все. Леонардо отличало равнодушие, если не презрение к общественной морали. Живи он сегодня, агрессивные противники гей—парадов вполне могли бы устраивать визгливые митинги под окнами его мастерской. Впрочем, осторожность им не помешала бы: классик обладал не только высоким ростом и внешней привлекательностью, но и редкой физической силой.

По количеству картин Леонардо уступал многим своим современникам. Писал он долго – над той же небольшой по размеру «Джокондой» работал четыре года. Причиной тому была не лень, мастер мог биться над картиной с рассвета до сумерек, не прерываясь даже на еду. Может, дело в том, что он искал не столько композицию и цвет, сколько истину? Коллега Леонардо по вечности Зигмунд Фрейд нашел убедительное объяснение странной медлительности художника, совершенного в своем ремесле: «Он исследовал вместо того, чтобы действовать и творить». За все в жизни надо платить, в том числе, и за поиск сути вещей – Леонардо заплатил одинокой старостью.

После всякого гения, помимо картин, книг, партитур, формул или выигранных сражений, остается, как правило, еще нечто, возможно, самое значительное. Это «нечто» можно, мне кажется, определить как послание потомкам, или, в стиле нашего образованного времени, назвать красивым словом message. Иногда посланием становится само имя гения. Моцартовское начало, комплекс Наполеона, действовать по—Суворовски, говорим мы, ничего не уточняя, потому что в уточнениях нет нужды.

А Леонардо послание оставил?

Оставил. Он жил в великое время, бок о бок с великими, и был равным среди равных – ни Микеланджело, ни Рафаэля в профессии не превосходил. Но когда мы говорим о ком—то «ренессансный человек», мы думаем именно о Леонардо. Разносторонность его личности, интересов и свершений в истории человечества, пожалуй, уникальна. Мой приятель Толя Анисимов, заводской механик, умевший на безлюдной дороге разобраться в любой поломке и поставить на ход любой автомобиль, презрительно отзывался о работниках автосервисов: «Операционники! Один может свечу поменять, другой скат собрать, а механик должен уметь все». Леонардо машины не ремонтировал, но в своих делах – а дел у него было множество! – умел все.

Не секрет, однако, что его современник и соперник Микеланджело оставил после себя гораздо больше великих творений и имел основания смотреть на оппонента пренебрежительно, если не презрительно. На бытовом уровне можно было бы сказать о Леонардо – разбрасывался. Но о людях такого масштаба судить на бытовом уровне, как минимум, неосмотрительно. Ну, разбрасывался – и что? Ведь было в разбросанности итальянского мастера что—то, приковывающее к нему наше внимание спустя пять веков. И разве случайно самый скандальный пока роман наступившего тысячелетия называется «Код да Винчи», а не, допустим, «Код Рафаэля»?

Образованный и небесталанный английский детективщик Дэн Браун в коде да Винчи в рамках жанра с грехом пополам разобрался. Разобраться в послании Леонардо будет, наверное, трудней. Не уверен, что у меня что—то получится. Но кому—нибудь когда—нибудь надо же начинать!

Сперва вопрос самому себе: кого из потомков великого итальянца можно назвать людьми Ренессанса?

Много имен не наберу. Но некоторые напрашиваются.

Например, Гете. Величайший поэт Германии. Прозаик. Драматург. Философ. Историк. Коллекционер. Когда пришлось стать государственным человеком, он и это сумел. А еще справился с колоссальной задачей, для художника почти непосильной: прожил долгую и счастливую жизнь. Кому еще из великих это удалось?

Может быть, никому. Даже Гюго, везучий, редкостно работоспособный, неутомимый в любви, ярко одаренный во всех литературных жанрах, все же прожил несколько лет в изгнании. Но он, конечно же, человек Ренессанса.

Нансен – ученый, спортсмен, великий путешественник, эталон гуманизма, ставший в конце жизни общественным деятелем мирового масштаба: паспорта, выдававшиеся бесчисленным беженцам—европейцам после Первой мировой и целой серии революций, носили имя Нансена.

В этом же ряду – Эйнштейн. И не в том только дело, что играл на скрипке, что ценил и понимал литературу (даже признавался, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс), что оказал огромное влияние и на развитие науки, и на судьбу человечества – Эйнштейн был ренессансен по типу мышления, по внутренней свободе, по умению жить и творить мимо догм.

Предлагаю приятное интеллектуальное развлечение – попробуйте продлить этот ряд.

Мне же, естественно, хочется найти людей Ренессанса в нашем трудном отечестве. Неужели у нас их не было?

Были, конечно, были.

Как и во многих прочих случаях, первым вспоминается Александр Сергеевич, веселое имя, «наше все». Уникальная фигура – таких у нас больше не было. Создатель и русского литературного языка, и великой литературы на этом языке. Странно – почти два века прошло, а мы говорим все на том же, Пушкинском, языке. Наша поэзия вышла из Пушкина, проза – из Пушкина, драма – из Пушкина, сатира – из Пушкина. Даже журналистика – она ведь из Пушкинского «Современника». А наше взрывное, бешеное, безрассудное жизнелюбие – оно ведь тоже оттуда, от его ста двенадцати добрачных любовей. Пушкин не считал себя философом – но чем дальше, тем больше российская частная жизнь приближается именно к его пониманию ценностей. Идти нам еще долго. Но, может, все—таки, придем?

Будем, однако, справедливы: российский Ренессанс начался до Пушкина. Одно имя на весь Восемнадцатый век – зато какое! Трудно назвать, чего он в жизни не умел, и что в российской науке началось не с него. Ломоносов, конечно же, Ломоносов. Физик, химик, поэт, величайший русский просветитель, один представлявший собой целую академию.

А еще кто?

Я бы назвал одно очень крупное имя, нынче, к сожалению, глубоко не модное – Алексей Максимович Горький: великий прозаик, драматург, без которого не представишь наш театр, яркий своеобразный поэт и, конечно же, удивительный по мощи и откровенности публицист, чьи «Несвоевременные мысли» сейчас, по окончании кровавого большевистского эксперимента, поражают так же, как и при его начале. И человеческая широта не уступала литературной: сперва бродяга, сменивший десяток занятий, потом революционер, потом жесточайший критик вчерашних соратников, крупнейший деятель культуры, открыватель и воспитатель талантов – из работ его учеников вполне можно составить библиотеку классики, которой могла бы гордиться любая европейская страна. Прагматичные коммунисты пытались сделать из него витрину режима – но стоит ли помогать им в этом нечестивом деле?

Ренессансность чаще всего возникает на переломе эпох, когда не только можно все, что нельзя, но и непонятно, что нельзя, когда рушится все привычное, и опасным становится не эксперимент, а отсутствие эксперимента. В России таким периодом стал «Серебряный век», растянувшийся до тридцатых годов и отмеченный именами Блока и Стравинского, Шагала и Мейерхольда, Мельникова и Сикорского, Шаляпина и Пастернака, Станиславского и Цветаевой, Малевича и Маяковского. Не уверен, что он выдвинул фигуру, сравнимую с Леонардо. Но весь «Серебряный век» стал чем—то вроде коллективного Леонардо.

А среди правителей России был хоть один человек Ренессанса? Был. Именно один. Царь Петр, жестокий сын жестокой эпохи – но, вместе с тем, «мореплаватель и плотник», строитель великого города, полководец не из последних, основатель первой российской газеты, продюссер и спонсор невероятного количества промышленных, научных и культурных затей, от уральских заводов до офицерских мундиров и напудренных париков.

Мой друг Борис Неменский, замечательный художник, как—то сказал мне, что есть два метода обучения живописцев и скульпторов. Один принят у нас сегодня: талантливые ребята, выдержав конкурс, поступают в институт, где слушают лекции разных педагогов и под руководством мастеров овладевают тонкостями профессии. Другой метод – ренессансный: художник набирает подмастерьев, и они с нуля, с веника и растирания красок, постигают тайны ремесла. Так, между прочим, обучался несравненный Страдивари. Так обучался сам Леонардо. Так он ставил на ноги своих учеников. Не берусь судить, какой метод лучше.