– Ты была такой своенравной девочкой, – мягко сказала мать. – Всегда перечила мне, оспаривала любой совет, любой довод. Мне казалось, что нужна сильная рука, чтобы управлять тобой. – Печальная улыбка искривила ее губы, казавшиеся без обычной розовой губной помады странно обнаженными. – Это было бы на пользу нам обеим.

– Не нужна мне была сильная рука, – ответила Грейс. – Все, что мне было нужно, – это чтобы ты выслушала меня. Так же, как сейчас. Я хочу, чтобы ты меня выслушала.

– Некоторые вещи слишком тяжело слушать.

– Даже правду?

– Особенно правду. – Корделия отвела взгляд, лицо ее исказилось от боли. Помолчав секунду, она добавила: – Я разговаривала с Нолой Эмори.

Грейс озадаченно уставилась на нее.

– Когда?

– Сегодня. Мы встречались в парке.

– О, мама…

Грейс внезапно охватило сострадание к ней.

– Многие вещи не так уж ужасны, как мы себе их представляем, – сказала Корделия сдавленным голосом, который совсем не вязался с ее словами.

Грейс поднялась и подошла к матери. Положив руку ей на плечо, она почувствовала острые косточки, напомнившие ей изящную, но крепкую антикварную мебель, которой был заставлен старый дом в Блессинге.

– Но в конце концов он ведь выбрал нас.

– Да, он выбрал нас. – Мать вперилась взглядом в книжный шкаф напротив нее. – Но это не меняет нынешней ситуации, так ведь? Весь этот скандал – не могу представить, что будет, когда я вернусь в Блессинг. И его библиотека… Сколько людей теперь из-за этого заберут свои вклады.

Грейс откашлялась. Со времени последней ссоры с матерью у нее в мозгу начала формироваться определенная идея. Теперь она отчетливо поняла, что нужно делать. У нее, как дочери Юджина Траскотта, не было иного выбора.

– Сколько денег тебе нужно? – спросила она.

– Ну, по крайней мере, миллион вдобавок к той сумме, что мы уже собрали.

– Столько я обещать не могу… Но сделаю все, что сумею.

Корделия удивленно воззрилась на дочь.

– О чем ты говоришь, Грейс?

– О деньгах, которые тебе нужны. Я жертвую библиотеке отца доходы от книги. Мой агент ведет переговоры в нескольких странах, и кое-какие продюсеры в Голливуде тоже ею заинтересовались. Для начала, может быть, тысяч пятьсот. Возможно, после того, как книга выйдет в свет, будет и больше.

– Но… почему?

– Потому что мне это кажется правильным. И еще потому, что я хочу этого.

В глазах у Корделии появились слезы. И Грейс поняла, что это слезы гнева, а не благодарности.

– Как ты можешь? Эта книга – она оскорбляет все, за что он боролся!

– Именно из-за отца я и написала ее. Честь превыше всего – в этом нет никакой иронии. Да, он был честным… Во всем, кроме одного. Если бы он решился рассказать нам… – Она вздохнула. – Но он не смог. Теперь я стану его голосом. – Старый бойцовский задор ожил в ней, как оживает примятая трава. – И ведь именно из-за отца ты строишь эту библиотеку. Мы обе любили его. Только проявляли эту любовь по-разному.

Корделия молчала так долго, что Грейс это начало раздражать. Неужели мать откажет ей?

Но когда мать вновь заговорила, ее голос звучал спокойно, даже чуть-чуть грустно.

– Знаешь, мне только что пришло в голову, что еще неделю назад – даже вчера! – я бы сказала «нет». Но все изменилось, не так ли? И, думаю, ты права – я не всегда слушала тебя. Твое желание помочь с библиотекой – даже если это означает лишь, что мы обе будем работать для достижения одной цели… Этого уже достаточно.

– Значит, ты принимаешь мое предложение?

– А у меня есть иной выход? Если я скажу «нет», ты все равно найдешь способ, чтобы деньги попали в надежные руки.

Она улыбнулась, словно подтверждая, что в конце концов у них нет особых разногласий.

Корделия встала легко и изящно и протянула к ней руки. И Грейс почувствовала, что это совсем не трудно – подойти и окунуться в это теплое душистое объятие, на которое, казалось, она не имела права всю свою жизнь. Руки матери были мягкими, как листья… Они ничего не требовали от нее, просто были. Грейс положила голову на плечо матери, и ей показалось, что она нашла если не совсем родной дом, то что-то очень близкое к нему. Если бы только Крис позволил обнять себя вот так! Она представила, как он блуждает по улице, – злой и голодный. Ее начала бить дрожь, и мать бережно притянула ее к себе. Она не пыталась утешить дочь банальными фразами, просто держала Грейс в объятиях, словно понимая, что любое слово может разрушить колдовство, которое соединило их после длинной и долгой череды ошибок и недоразумений.

Вдруг ей стало ясно, что же было так дорого ее матери, ради чего она могла солгать – даже самой себе. Потому что Грейс было нужно то же самое: волшебный круг ее семьи, целый и невредимый. Семьи, которую она могла представить в голове так же отчетливо, как рисунок на рождественской открытке – Крис, Джек и, конечно, Бен и Ханна.

Джек дослушал на автоответчике послание Грейс, перемотал пленку назад и стал слушать снова. Не потому, что упустил что-то, – нет, просто ему хотелось, ему нужно было услышать Грейс еще раз.

"Джек, пожалуйста, позвони мне. Я знаю, что ты, возможно, сердишься на меня. Но случилось ужасное. Я говорю о Крисе. Он убежал. О, Господи, я не смогу пережить это без тебя…"

Через минуту он уже был в такси. Джек смотрел в окно автомобиля на Пятую авеню, проносившуюся мимо, и в нем разгоралась злость. Ему хотелось ударить кого-нибудь, разбить что-то.

Черт бы побрал этого мальчишку! И этого подонка Уина! Господи, даже если он надеялся на шанс помириться с Грейс, какое право он имел посвящать своего сына в их интимные дела?

К тому времени, когда Джек вышел из такси на углу Девятнадцатой и Седьмой улиц, он успел взять себя в руки, однако гнев не утих – маленький сверкающий алмаз, поблескивающий внутри него холодным пламенем. Лифт не работал, и именно этот гнев помог ему промчаться пешком шесть этажей… И он же помог пережить почти физическую боль, которую Джек почувствовал, когда Грейс открыла ему дверь. В поношенных джинсах и мятой батистовой рубашке, свисавшей до колен, она сама выглядела потерявшимся ребенком. – Джек…

Она произнесла его имя почти извиняющимся или просительным тоном – словно умоляла его не выражать пока своих чувств.

И тут, заглянув в комнату, он увидел блейзер из неяркой шотландки, брошенный на спинку дивана, и худощавого, атлетически сложенного мужчину, стоявшего у книжного шкафа с развязанным галстуком и стаканом в руке.

– Уин, – представился тот.

Джек кивнул небрежно, но кровь вновь забурлила в нем. Ему захотелось вцепиться в Уинстона Бишопа Третьего и выбить из него поганую душонку. Самодовольная улыбка этого типа заставила Джека представить Грейс в постели с Уином…

Он сжал кулаки.

Затем он заметил мать Грейс, сидящую спиной к Уину. Она выглядела возбужденной и измученной, чего нельзя было сказать о ее бывшем зяте, который направился к кофейному столику и поставил стакан, не забыв сначала вытереть его донышко о рукав рубашки, чтобы не оставить след на поверхности стола. Он вел себя так, будто это был его дом.

Джек заставил себя разжать онемевшие кулаки. Еще не время.

– Мы обзвонили всех, кого я только могла припомнить, – сообщила Грейс.

– Что полиция? – спросил Джек, пытаясь разглядеть ее сквозь кольцо огня, бушевавшего, казалось, у него в голове.

Она покачала головой.

– Я устроила скандал дежурному сержанту в нашем полицейском участке. Они согласились принять меры, но только после того, как я позвонила в полицейское управление и наорала на них. Официально он будет считаться в розыске с послезавтрашнего дня. – Грейс скрестила руки на груди. В глазах ее блестели слезы. – Джек, я схожу с ума. Не знаю, что еще сделать, куда пойти.

– Ты выглядишь ужасно. Первое, что ты должна сделать, это сесть и отдышаться.

Лицо Грейс осунулось от переживаний, волосы развились и висели прядями. Она была босиком, и пальцы на ногах почти посинели от холода. Джека охватило безумное желание посадить Грейс на колени и согреть ее ступни ладонями.