– Лучше пойди и уложи вещи, – сказала Грейс, когда он направился к двери, – бабушка будет ждать тебя.

Уин просил, чтобы Крис переночевал у них. Это было бы приятно Корделии, которая жаловалась, что ей не удается побыть подольше с внуком.

Как только Крис вышел в коридор, Нола повернулась к Грейс.

– Ты, вероятно, удивляешься, почему я зашла, не позвонив заранее.

– И правильно сделала, – ответила Грейс, вспомнив, как в свое время поступила так же. – Я рада видеть тебя.

Нола нерешительно улыбнулась.

– Выпьешь бокал вина? – предложила Грейс. – В холодильнике есть белое.

Нола покачала головой.

– Не возражаешь, если я сяду? Надеюсь, я тебя не задерживаю.

Грейс надо было привести в порядок квартиру до прихода матери, убедиться, что в холодильнике достаточно льда, а Крис не опустошил все бутылки с содовой. Но она указала Ноле на диван, где мягкие подушки все еще были примяты после того, как Нола сидела, откинувшись на них.

– Ничуть не задерживаешь, – ответила Грейс.

– Я пробуду у тебя всего несколько минут, – успокоила ее Нола. Она снова опустилась на диван, сначала положив ногу на ногу, но потом села, сжав колени, и слега наклонилась вперед. – Я не надеялась, что застану тебя дома. – Она достала увесистый плотный конверт из портфеля, лежавшего, как заметила сейчас Грейс, открытым у ее ног. – Может быть, это объяснит, почему я надеялась, что не увижу тебя.

Голос Нолы звучал ровно, но ее выдавала жилка, пульсировавшая на гладкой коже виска.

Грейс оцепенела, почувствовав, что не может двигаться и говорить. Но в сердце у нее билась надежда. Надежда, смешанная со страхом.

Она смотрела на руки Нолы, ее необычно длинные пальцы с широкими, плоскими ногтями. Где она раньше видела такие руки? И тут ее осенило. Ну конечно, это были руки ее отца…

Нола подняла голову – и их взгляды встретились. Она поняла: Грейс догадалась о содержимом конверта.

Прошлой ночью, после ухода Бена, она достала из шкафа коробку из-под обуви – коробку, которая лежала там нетронутой почти десять лет и которую она открывала уже второй раз за последние две недели. Там лежали мамины бумаги: копии свидетельства о рождении Нолы, документы по страховке, фотографии племянников и племянниц в младенческом возрасте, техпаспорт «понтиака», уже давно покоящегося на свалке автомобилей. И на самом дне лежала перевязанная желтой тесемкой пачка писем, на которых размашистым заостренным почерком Юджина Траскотта было написано имя Маргарет Эмори.

Может, мама была неправа, заставив ее пообещать, что она не покажет их никому?

Конечно, в те времена все было по-другому. Белый мужчина и черная женщина. Женатый белый мужчина, к тому же прославленный сенатор.

Мама просила хранить тайну потому, что никто не поймет, какая любовь связывала их.

И, в конце концов, мама была просто напугана – напугана тем же, с чем придется столкнуться Ноле, если все это выйдет наружу. Газеты, публикующие грязные лживые истории. Но продолжать жить, как прежде, спрятав голову в песок, – разве так надо относиться к прошлому? Вместо того, чтобы гордиться тем, что она сдержала обещание, данное матери, Нола чувствовала стыд, какой испытывала сотни раз, когда врала Таше и Дэни, что их папочка слишком занят, чтобы приехать навестить их, в то время как правда состояла в том, что Маркусу было просто наплевать на все.

Но самое главное, уверяла она себя, что мамины письма не попадут в какую-нибудь бульварную газетенку или к какому-нибудь пошлому продюсеру, который сделает из них слезливый телевизионный фильм. Нет. Она доверит их Грейс Траскотт… своей сестре, да, сестре, хотя они не воспитывались под одной крышей.

Нолу охватило воспоминание о времени, когда она была совсем маленькой, – воспоминание о крупном человеке с огромными, массивными руками, который держал ее на коленях и пел ей. "О, Сюзанна, не плачь обо мне…" Она помнила его запах, сладкий, еле уловимый медицинский запах виски в хрустальном графине, стоявшем у мамы в буфете. "Где моя зеленоглазая девочка?" – обычно говорил он. А она соскальзывала с его колен и тянула руку кверху, как в школе. Он притворялся, что не видит ее, заглядывал во все углы. Она почти задыхалась от смеха… наконец, его взгляд падал на нее. С улыбкой, внезапной и ослепительной, похожей на луч солнца, появляющегося из-за гребня горы, он восклицал: "Эй, может, вы видели ее? Она вот такая высокая! – и опускал руку ладонью вниз, пока она не касалась ее макушки. – А зовут ее Нола".

Нола Траскотт. Она едва не произнесла это имя вслух. Ее настоящее имя.

Сейчас все сомнения, кажется, покинули ее. Нола вручила свой драгоценный груз Грейс и почувствовала уверенность, что поступает правильно.

– Вот, – произнесла она, – это принадлежит тебе так же, как и мне.

Грейс смутно осознавала, что прижимает конверт к груди, но ясно ощущала, как слезы катятся у нее по щекам.

– О, Нола, не знаю, что… Спасибо!

Грейс почувствовала, что она и Нола, несмотря на общую кровь, а вовсе не благодаря ей, будут связаны на всю оставшуюся жизнь.

– Это не подарок, – голос Нолы слегка дрожал. – Надеюсь, что ты поступишь правильно. Позаботься, чтобы эти письма не использовались в дурных целях.

– Не беспокойся об этом.

– Моя мать… После его смерти она тяжело заболела. Она болела очень долго.

Казалось, Нола обращается к ажурной металлической настольной лампе, стоявшей за плечом Грейс, на ее прелестном лице застыло отсутствующее выражение.

Грейс знала об этом, но произнесла:

– Расскажи мне о своей маме.

– Эмфизема легких. Когда они поставили диагноз в первый раз, мне было всего двенадцать и я даже не знала, что это означает. Не могла даже выговорить это слово. – Нола засмеялась глухо и горько.

– Мне очень жаль.

– Она прожила достаточно долго, чтобы увидеть, кем стал Джин Траскотт. Героем, легендой. Тот самый человек, который написал книгу о Кеннеди – я забыла его фамилию, – написал его биографию. И статьи в журналах, и научные очерки. Мама не пропустила ни одного из них. Она лежала в постели, не могла даже поднять голову, но читала все до последнего слова. Иногда я замечала, что она морщится, как будто не соглашаясь. А иногда я видела слезы у нее на глазах, словно она заново переживала то, что описывает автор. Мне бы хотелось, чтобы она смогла прочитать твою книгу – в законченном виде, когда ты расскажешь всю правду.

Слезы жгли лицо Грейс.

– А как же твое обещание? Нола выпрямилась.

– Я также обещала всегда помнить о том, что он и моя мать значили друг для друга. И твоя книга расскажет об этом. Она не сделает его менее великим… Просто он станет более человечным.

Грейс, подумала Нола, возможно, не осознает, на какую жертву я иду. Библиотеку, спроектированную мною, могут и не построить после того, как будут опубликованы эти письма. Корделия Траскотт не позволит внебрачной дочери своего мужа принять какое-либо участие в создании его мемориала.

Нола не стала говорить Грейс об этом. Письма принадлежали маме, но библиотека была ее детищем. Еще существовала возможность, что именно ее проект будет выбран – если Мэгвайр станет держать язык за зубами относительно автора. Чем меньше людей будут знать об этом, тем лучше…

– Я никогда не думала о нем в таком плане, – тихо сказала Грейс, – как о человеке. Для меня он был… Он наполнял собой наш дом, даже когда отсутствовал.

– Может быть, именно из-за такого поклонения он и не бывал часто дома, – предположила Нола. – Ведь даже героям время от времени необходимо спускаться с пьедесталов на землю.

Грейс положила конверт на колени. Она чувствовала правду в словах Нолы. Сможет ли она когда-либо простить его – отца, которого чтила, который лгал ей, но который, как заметила Нола, был всего лишь человеком?

А мать? Простит ли она Грейс после того, как та покажет ей эти письма? А Грейс обязана сделать это.