Теперь и Нола наклонилась вперед.

– Почему ты не хочешь оставить все это? Зачем выставляться на всеобщее обозрение после стольких лет?

Они умерли, наши отцы. И моя мама тоже. Их здесь нет, они не могут себя защитить.

Грейс покачала головой, бросив соломинку.

– Я никого не обвиняю.

– Может быть, но ты выставляешь его в черном цвете.

– Моего отца… или твоего? – тихо спросила Грейс. Нола почувствовала, как в глубине барабанных перепонок загудело, словно туго натянутый стальной трос.

– Речь не о них, а о тебе! Что за внезапная потребность все это ворошить?

– Я вынуждена сделать это, – просто ответила Грейс. – То, что произошло, сидело у меня в голове все эти годы, как плохой фильм, который повторяют снова и снова. Я не могу поверить, что эта страшная трагедия не повлияла точно так же на моего отца. И как могу я написать о нем честно, если упущу хоть что-нибудь?

– Ладно, но зачем тебе я? – Нола откинулась назад и скрестила руки на груди. – Ты уже знаешь все, и добавить больше нечего.

Ее сердце бешено забилось, и она внезапно, помимо своей воли представила, что подвергается испытанию на детекторе лжи: одна ее рука прикована наручником и опутана проводами, а стрелка резко и размашисто скользит по разграфленной ленте.

– Кого ты защищаешь, Нола?! – воскликнула Грейс, наклонившись еще ближе. – Своего отца? Но если бы его не остановили, он стал бы убийцей, не так ли?

Внезапно Нола почувствовала, что ей не хватает воздуха. Голова закружилась, и перед глазами поплыли черные мухи.

Она напомнила себе: "Лучшая оборона – это нападение." Ухватившись за край стола, она требовательно обратилась к Грейс:

– По какому праву ты вмешиваешься в мою жизнь, лезешь в то, что тебя не касается?

– Она взяла с тебя обещание, не так ли? Точно так же, как мои мать и отец заставили меня дать им обещание?

– Не знаю, о чем ты говоришь…

– Нет, ты знаешь! Я вижу это по твоему лицу. Ты боишься говорить об этом даже со мной, а я-то ведь там была. Кто-кто, а я догадываюсь, что это твоя мать внушила тебе, что ты должна быть тише воды, ниже травы, иначе произойдет нечто ужасное. – Милое лицо Грейс помрачнело, хотя она и улыбалась. – Я знаю, потому что мне говорили то же самое. Только они прямо не говорили, что не следует ничего никому рассказывать. Моя мать… у нее есть привычка просто смотреть на тебя так, что понимаешь: лучше пройти босиком по раскаленным углям, чем узнать то, о чем она думает. – Со мной было совсем не так. Мама, она… – Нола остановилась. – Послушай, это нас никуда не приведет. Я уже выросла и сама принимаю решения. И устраивать спектакль перед толпой репортеров не собираюсь.

Она подняла холодную дрожащую руку к щеке, которая горела, словно от ожога.

Очень кстати официант принес имбирное пиво.

– Дело не в репортерах, – поправила ее Грейс. – Это нужно мне и только мне. Хочу объяснить людям, чтобы они все поняли.

– Это не так просто.

– Интересно! Это как раз то, что мне нужно знать. Почему не так просто?

– А как насчет того, что мне нужно?

Нола почувствовала, как что-то сильное и яркое вспыхнуло внутри.

Грейс внезапно откинулась назад, ее лицо побледнело и стало серьезным. Затем, резко наклонившись вперед, она слегка коснулась тыльной стороны кисти Нолы.

– Я знаю, что ты, Нола, может быть, этому не поверишь, но все эти годы… я думала о тебе. Даже до того, как начала писать эту книгу, я подумала о том, чтобы позвонить тебе, просто чтобы… Ну, просто поговорить с кем-нибудь об этом.

Нола почувствовала, как внутри у нее опять что-то рванулось и потащило ее к Грейс вопреки интуиции, которая призывала к сопротивлению.

Осторожно, предупредила она себя.

– Ты хочешь знать правду? – сказала она с той холодной точностью, с какой мясник глухо ударяет большим ножом о плаху. – Я почувствовала себя счастливой, когда умер мой отец.

Ноле удалось заметить, как это известие ошеломило Грейс, – более того, шокировало – и она почувствовала странное чувство триумфа.

– О, Боже! – на выдохе произнесла Грейс.

– До того, как отец умер, нам с мамой было хорошо только тогда, когда он уходил в море, – продолжала Нола. – Он отсутствовал неделями, а иногда месяцами. Когда возвращался, то первое время все шло, как надо… Но потом в его голове появлялись сумасшедшие идеи, и он начинал вести себя безобразно, обвиняя маму в различных вещах.

– Каких вещах?

– В основном во всякой чепухе, – продолжала Нола так, будто говорила сама с собой или грезила наяву. – Отец кричал, что, работая там, на Капитолийском холме, она стала спесивой, что он больше не знает, какого цвета у нее кожа – черная или белая. Потом ему взбрело в голову, что она его обманывает. О, мужчины! Однажды он заподозрил милого мистера Гросли, который работал в магазине, где мама делала покупки. В следующий раз – дядю Лестера, собственного брата.

– Как в таких случаях поступала твоя мать?

Нола, вспоминая, покачала головой.

– Мама сохраняла абсолютное спокойствие, и тогда отец…

Она внезапно замолчала, не желая продолжать.

Но Грейс, не говоря ни слова, тем не менее заставила ее продолжать. Она наклонилась так близко, что Нола почувствовала ее дыхание на своем лице, словно легкий летний ветерок. Ее карие глаза светились, словно солнечные блики на воде.

– … иногда он бил ее, – закончила Нола потухшим голосом.

Какое-то мгновение Грейс с сумрачным выражением на лице молчала.

– Прости меня, – наконец вымолвила она. – Для тебя эти воспоминания ужасны.

– Почему это тебя так беспокоит? – Нола почувствовала, как горечь поднимается к горлу, словно привкус, оставшийся после кислого, незрелого фрукта. – Ты ведь меня даже не знаешь!

– Не знаю, – призналась Грейс, – но мне всегда хотелось знать, чувствовала ли ты себя такой же… закупоренной, как и я. В конце концов родители никогда не спрашивали нас, не имеем ли мы что-нибудь против их варианта правды.

– Тогда почему же ты не позвонила мне десять лет назад?

– Не знаю. Что-то каждый раз останавливало меня в последний момент. Я боялась, что ты такая же, как и они, притворяешься, будто ничего никогда не произошло.

Нола почувствовала, как холод ото льда в стакане распространяется по ее руке и дальше по всей груди.

– Было дело… – сказала она и почувствовала, что произнесла эти слова с такой легкостью, с какой ржавые гвозди выходят из давным-давно плотно забитой двери. – Мой отец… тогда был не в себе. Мама перепугалась и позвонила твоему отцу. Она всегда рассказывала, как легко Юджину Траскотту удается улаживать любую проблему. О, да, я знаю, что произошел несчастный случай, но произошел из-за твоего отца. К счастью для мамы и меня и к несчастью для отца. Вот и конец всей истории.

– Ничто, что кончается так плохо, на самом деле не оканчивается, – сказала Грейс спокойно, но Нола содрогнулась от правоты ее слов.

Внезапно она сказала:

– Послушай, это все только между нами. В остальном я помочь тебе не смогу.

– Даже теперь, когда тайное стало явным и твоя поддержка могла бы спасти репутацию моего отца? – настаивала Грейс.

Нола почувствовала себя так, будто оказалась на краю пропасти и вот-вот упадет в ее бездонную пустоту.

– Я… не смогу, – повторила она слабо.

– Но почему? Он же к тебе хорошо относился, разве не так? Я знаю, что когда умер твой отец, он заботился о тебе и о твоей матери. Он отложил деньги для твоего поступления в колледж.

Нола обнаружила, что кивает.

– Да, он хорошо относился к нам. Он оставил маме ее зарплату даже после того, как она заболела и не смогла ходить на работу.

– Тогда отнесись к этому как к возвращению долга!

– Прошу, не надо, – умоляла Нола, – ты сама не знаешь, о чем просишь!

Но Грейс продолжала добиваться своего. Нола почувствовала, как самообладание ей внезапно изменило.

– Ты привыкла все делать по-своему, не так ли? Грейс Траскотт, привилегированная дочь великого сенатора. Ну что ж, позволь мне сказать…