Вскоре ко двору подъехал грузовик. Трое мужчин в длинных, путающихся между ногами парусиновых фартуках стащили с кузова доски, сняли пилы, топоры, сумочку с гвоздями. Не мешкая, плотники начали сбивать из привезенных досок ящик и упаковывать в него подрамники и макет новых Журавлей.
Через час сделали перекур, и пожилой плотник с густыми завитками волос на крепкой шее вынул кисет. Сворачивая цигарку, сказал:
— Иван Иванович, получается какая-то чертовщина…
— Это вы о чем?
— О том, что мы зараз заколотим в ящик, как в гроб! Чертовщина получается — и все! — Плотник прикурил, погасил спичку. — Чертежи и все такое прочее для нас мастерил? Нам они принадлежат? Нам! Собрания проводил? Проводил! Аппетит на хорошую жизнь у людей раздразнил, а теперь — в багаж и наутек… Не годится так, Иван Иванович… Людей бунтуй, это хорошо, но и дело делай. А то на словах все за хорошую жизнь. А на деле что? На словах обновляются Журавли. А ты дай нам эти свои чертежи да возьми над нами команду… Да мы такое сделаем, что ахнещь!
— Чертежи и макет — это моя дипломная работа, — краснея, отвечал Иван. — Ее еще надо показать в институте… Пусть ученые поглядят…
— А чего им глядеть? — спросил второй плотник, присаживаясь на ящик. — Ученым тут не жить, а мы на твои чертежи уже глядели — чего еще?
— Надо все это утвердить…
— Мы и утвердить можем… Слыхал, что народ на собрании в один голос говорил? Строить новые Журавли — и все! Мечта у людей какая открылась, а ты эту мечту заколачиваешь в доски и увозишь. Не годится, Иван Иванович, обманывать людей. — Плотник с завитками на шее говорил зло, недоверчиво поглядывая на Ивана. — Ведь чертовщина получается! — И обратился к своим напарникам: — Наше дело, конешно, маленькое: есть наряд и есть указание — мы и стучим топорами. Но мы тоже люди, и мы на собрании тогда были… Санько, Санько, поаккуратнее бери ту штуковину, а то все наши новые Журавли изломаешь к чертям собачьим… Ишь какие там славные домишки… Иван Иванович, те домишки надо сперва чем-либо мягким обвернуть, а тогда и ставить в ящик…
Иван сказал Настеньке, чтобы дала какое-нибудь старое рядно, посоветовал плотникам, как нужно укладывать чертежи и макет, чтобы в дороге не повредить, и пошел в правление. И пока шел, думал о том, почему Настенька вдруг загрустила. Или ей не хотелось ехать в Москву? Или она чего боялась, а сказать ему не хотела? И тут неожиданно вспомнил: еще на той неделе она сказала, что у них будет ребенок, и сказала с такой неподдельной веселостью, что нельзя было понять: говорила правду или шутила? Она была необыкновенно возбуждена и когда заговорила о ребенке, то заливалась таким заразительным смехом, что и Иван, обнимая ее, тоже смеялся. «Так вот она где таится, причина ее тоски и печали! — рассуждал он, замедляя шаг. — А я, дурень, начал расспрашивать, что и почему. Но удивительное дело!.. Тогда смехом заливалась, а теперь, наверно, бедняжка, думает-гадает, как ей придется рожать там, в Москве, а потом где жить с ребенком. Да и мне не грешно об этом подумать — отцу это полагается. В самом деле, где будем жить? Поселиться в общежитии? Но какая это будет жизнь для людей семейных? Да и комендант на порог с ребенком не пустит. Вот так задача… Искать комнату? Дорого… Надо было согласиться ехать к Игнатенкову — вот бы и были гроши. Ведь кучу денег обещал… Есть в общежитии комнатушка с одним оконцем. В ней живут Андрей Журавлев и Василий Кобчик. Может, они согласятся перебраться в общежитие, а мне уступят комнатушку? Это было бы почти идеально! А комендант? Его не упросишь и не уговоришь. Да тут если хорошенько все взвесить, то и до слез недалеко… А может, Настеньку теперь беспокоит, что мы, как те настоящие дураки, живем без регистрации наших брачных отношений… Может, она тогда пошутила, хотела прихвастнуть: вот-де какая я смелая, — а теперь стыдится сказать мне, а я тоже молчу? Вот она и тоскует, а отсюда слезы… Ну, ничего, мы это дело поправим, и поправим быстро… Как приедем в Москву, так сразу пойдем в загс».
И пока Иван шел по селу и думал о Настеньке и о том, как им доведется жить в Москве, все время где-то рядом плакал и плакал обрубок рельса. И если бы удары молотка о сталь были частые, то такой звон был бы похож на тревогу. Но одиноко-печальный голосок раздавался редко; он то вспыхивал, повисал над Журавлями, плыл под низкими, идущими на запад тучами, то, умирая, умолкал. И трудно было понять, зачем возникают и гаснут эти звуки, кому они нужны и чего они хотят. И неизвестно, как они смогли родиться подле той жизни, какой жили Журавли?
Иван улыбнулся и невольно взглянул в сторону, откуда доносился этот сонно-тоскующий благовест. Церковь стояла на юру, темнела старенькая черепица, и возвышался над нею ржавый крест. «Проклинатель мой старается, верующих скликает, — подумал Иван, продолжая идти своей дорогой. — Как же он тогда обозлился, аж вспотел, бедняга, от злости… Да и как не вскипеть! То ему уже новая церковь мерещилась, а тут такой решительный отказ… Церковь в новых Журавлях?! Какую надобно иметь голову, чтобы до этого додуматься…»
И вдруг дорогу Ивану преградила Ксения. Он даже вздрогнул: не ждал ее встретить. И откуда взялась? Будто земля расступилась, и явилась Ксения. Ведь никого на улице не было. Оглянулся, а перед ним стояла, мило улыбаясь, Ксюша, в своем рабочем, испачканном маслом и запятнанном комбинезоне. Матерчатый поясок на пряжке ловко подхватывал ее девичье-тонкую талию. Стройная, улыбающаяся, зовущая к себе, она показалась Ивану необыкновенно привлекательной. Глядя на ее поясок, на блестевшие глаза, на знакомый завиток у виска, Иван ясно увидел ту памятную ночь на Маныче и ее, Ксюшу, на пушистой, как перина, траве…
— Здравствуй, Ваня!
Обычные слова привета она произнесла голосом вкрадчивым, ласково и тихо; так, показалось Ивану, никто и никогда еще не произносил этих слов. Иван услышал не «Здравствуй, Ваня», — нет!.. Слова ее говорили: «Милый мой, и как же я по тебе соскучилась, и как же нам, помнишь, хорошо было там, на Маныче, и как бы я была счастлива, если бы можно было вернуть и ту темную, укрытую камышами ночь, и тот Маныч…»
— Ваня, правда, что уезжаешь?
— Да, правда… Уезжаю, Ксюша.
— Когда?
— В воскресенье.
— Значит, покидаешь Журавли? — Потупила глаза, помолчала. — Взбунтовал людей, взбаламутил души, а сам уезжаешь?
— Может, твою душу потревожил, Ксюша?
— О себе я молчу. — Она тяжко вздохнула. — Что о себе скажешь? Была дура и осталась такой же… — Опять просяще посмотрела на Ивана. — Ваня, а можно к тебе зайти?
— Зачем же, Ксюша, ко мне заходить? Совсем это ни к чему… Не маленькая, все понимаешь…
— Да, понимаю… И всё же приду… Мне надо с тобой посоветоваться, как жить. Ничего не могу придумать, а посоветоваться не с кем. Неужели прогонишь? Вот чудак! — Она тихонько смеялась, и смех ее и просящий взгляд говорили: почему ей нельзя приходить? И все же она непременно придет к нему, даже если он запретит, и для этого выберет такой час, когда дома не будет Настеньки. — Ваня, да и попрощаться нам надо по-хорошему… Или не желаешь?
— Нет, что ты… Почему? Желаю!
— Когда прийти, Ваня?
— Когда? Приходи сегодня… вечером…
Иван помолчал, думал, что Ксения повернется и уйдет, а она стояла и, точно не веря ушам своим, с мольбой смотрела на него. Ему стало жалко ее, и он, оглянувшись и не увидев никого поблизости, сказал:
— Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери…
Она взглядом поблагодарила его, понимающе улыбнулась и промолчала. Да что тут можно сказать, когда и без слов все понятно! «Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери…» Как это хорошо! Ей и самой казалось, что лучше всего навестить Ивана именно в тот час, когда дома он останется один. Так будет удобнее и попросить совета, как ей жить дальше, и попрощаться с ним… И когда Иван, глядя ей в глаза и читая ее мысли, сам сказал об этом, она так обрадовалась, что не могла вымолвить ни слова. Рывком, быстро кивнула головой, завиток волос упал на глаз, и она ушла, ласковая и красивая. Не оглядываясь, но спиной чувствуя, что Иван смотрит на нее, Ксения на ходу подтягивала и поправляла поясок и как бы говорила: да ты погляди, Ваня, как я стройна и какая у меня девичье-гибкая фигура.
