Вызывал генерал нас по одному. Начинал разговор с опроса, как окончил курсы, потом о роли заместителя командира. Я отвечал, что на фронте заместитель всегда готов заменить выбывшего командира при его гибели или ранении, а в мирное время, видимо, при повышении командира в должности. «Верно говоришь», — ответил он.
Но на курсах нас не оставили, а вручили адрес полка резерва офицеров Главного управления кадров на Ярославском шоссе, который размещался в здании одной из школ в четыре этажа. Добирались мы туда самостоятельно. Там выяснилось, что зачисленные в резерв офицеры могут находиться в полку сроком до трех месяцев, ожидая назначения на фронт. Классные комнаты были уставлены двухъярусными казарменными кроватями с матрацами, подушками, простынями, наволочками и байковыми одеялами. Батареи отопления не лопались от мороза, но было очень холодно. Многие резервисты сразу нашли сожительниц-москвичек. Выше всех котировались официантки, продавщицы продовольственных магазинов, поварихи и донорши крови, которым выдавался калорийный паек. Только самые твердые «искровцы» остались замерзать в бывших классных комнатах. Приходилось спать, не снимая обмундирования, укрываясь простыней, одеялом и еще одеялом соседа, а то и его же матрацем, не говоря уже о шинели.
Питание было организовано по продовольственному аттестату в полковой столовой по резервной, кажется, 2-й норме. Вот здесь мы узнали, что есть «гвардии капуста» на трехразовое питание и хлеб с такими добавками, что его практически есть было невозможно.
Видимо, по этой причине было объявлено, что могут предоставить отпуск для посещения близких на родине при наличии уважительных на то причин. Я написал рапорт без указания причин. Вечером были вызваны человек десять резервистов. Командир полка полковник, якобы из разжалованных генералов, рассматривал всевозможные, чаще всего фиктивные справки и телеграммы от близких, почти всем отказывал и тут же отпускал. Остался я один. «У тебя какая причина, капитан?» — спросил он. Я, конечно, не сознался о том, что уже отпускался за табаком, и сказал, что с марта сорок первого года не видел семью, сам три года на фронте в пехоте и хотел бы увидеться с родными. Он улыбнулся и сказал: «Отпускаю за то, что не стал врать и выдумывать. Десять суток, не считая дороги» — и наложил резолюцию на рапорте.
Однокурсники попросили снова привезти махорки и перетрясли свои пожитки, отдавая плащ-палатки, старое обмундирование и даже запасное белье. Павел отдал даже запасной бушлат. Я знал, что теперь придется кое-что отдать в уплату за табак и его нарезку, но увозил я почти мешок всяких армейских пожиток. Друзья верили, что курево будет. Но об этом чуть ниже.
Расскажу о встрече нового, в будущем победного, 1945 года. Во время учебы я получал денежное содержание по должности начальника штаба полка, то есть 1300 рублей в месяц. Это было на 500 рублей больше, чем получали помощники. И хоть деньги очень мало стоили тогда, однако это было больше, чем ничего. Бутылка водки или буханка хлеба в два килограмма стоили по 300 рублей, пачка папирос «Казбек» — 75 рублей и т. д. Моих денег хватало на театральные билеты, даже иногда с рук, с переплатой.
Новый год мы с Ламко решили встретить у старшей сестры его жены Дуси в Сокольниках. Сделали вскладчину закупки и с ними приехали под Новый год. Не было шампанского, но была водка, студень, отварной картофель, квашеная капуста, селедка, огурцы. Все предчувствовали скорую победу, хотя я понимал неизбежность еще раз побывать на переднем крае. Мне всегда «везло». Встретили, выпили, закусили. На улице слышались пьяные голоса. Мы вышли тоже. Фронтовиков тут же «закружили» девушки и повели на второй этаж к патефону. Ламко о чем-то спорил с женой, а она плакала и удерживала его. Наконец он удалился, а меня уложили в постель. Утром, после завтрака, Дуся рассказала о том, что Тихон ночью ушел «куда ему надо было уйти». Я догадался, Дуся тоже знала и просила меня поехать к его любовнице и увести его от нее. Она уже побывала у нее, так как адрес ее записала с конверта его письма. Проводила меня до большого дома, указала подъезд, этаж и квартиру и умоляла увести его на вокзал. Я заверений ей не давал, но обещал сделать все, что будет в моих силах. Хотя и предупредил, чтобы долго не мерзла за углом, если мне не удастся уговорить его покинуть ту, к которой он рвался сразу после встречи Нового года. Я еще не видел эту самую Фаину.
Поднимаюсь по лестнице на пятый этаж, нахожу номер квартиры и даю два звонка. Приоткрывается дверь на длину цепочки, спрашивают: «Вам кого?» Отвечаю: «Ламко Тихона Федоровича». «Такого здесь нет», — и дверь закрывается на защелку. Я догадался об обмане и медленно спускаюсь вниз. И тут дверь распахнулась полностью, и слышу голос друга: «Поворачивай обратно, Захарович», Лицо Фаины покрыто краской стыда, и она немедленно оправдывается, что-то лепеча в свою защиту. Ламко представляет меня как лучшего фронтового друга. Фаина приглашает нас за стол, и мы выпиваем по рюмке водки за наступивший, как видимо, победный год. Хозяйка выходит на кухню, а я шепчу другу, что Евдокия ожидает его выхода, но он только махнул рукой.
Так как я пришел уже из полка резерва офицерского состава, то меня не тревожил лимит времени, но и Ламко было еще долго до последнего пригородного поезда на Солнечногорск, Здесь он сообщил мне о том, что в Академии имени М. В. Фрунзе прибыли на краткосрочный курс обучения два наших хорошо известных однополчанина: бывший командир полка, теперь уже Герой, подполковник М. Я. Кузминов и начальник оперативного отделения штаба нашей дивизии майор В.И. Петров. Эта новость меня сильно обрадовала. Далее он сообщил, что в очередной выходной они пригласили нас обоих в их общежитие, чтобы в ближайшем фотоателье сфотографироваться вместе. Кузминов привез с собой даже своего ординарца сержанта Нестеренко, которого мы хорошо знали.
Такая встреча состоялась, и мы на Зубовской площади сделали снимок. Впереди сели Петров, в центре Кузминов, сделала вид, что наступил мир между ними, но ненадолго. Впереди была целая жизнь с ее взлетами и падениями. (Я, Кузминов, Ламко и Нестеренко не раз встречались в Краснодаре, но мне там не пришла в голову мысль сделать снимок, правда, без Петрова. Ведь я сам делал все фотографии, а до такого повтора не додумался. Теперь из пятерых остались в живых только двое: маршал Петров и я.)
Но вернемся снова на Ярославское шоссе, откуда я повторно выехал на мою родину. Была первая декада января победного сорок пятого. На железных дорогах прежняя давка в вагонах. Дома, как и в прежний раз, я застал только братишку. Вскоре появились мать и сестры, снова с кукурузного поля. Теперь они выглядели значительно пополневшими. Вскоре они на моих глазах стали «худеть». Развязав шнурки на обшлагах телогреек, они ссыпали в ведро зерна кукурузы из рукавов. Сняв телогрейки, они начали вынимать из-под грудей хлопчатобумажные чулки, наполненные зернами кукурузы. Потом такие же мешочки снимали, уединившись в другой комнате, с более потаенных мест, которых не принято касаться ни бригадиру, ни председателю, ни объездчику при «шмоне» после рабочего дня. Дневная выручка составила около двух ведер зерна. Конечно, руководство знало об этих местах, но вынуждено было молчать, так как им нужны были работники живыми, а не «мертвыми душами». Достойным наказанием этим «несунам» было то, что они собирали початки на морозе до 10–15 градусов, и такой же была и температура зерна кукурузы. Попробуйте приложить ледышку к голому телу и выжидать, когда зерно примет температуру тела. В это страшно поверить, но это было. Хотя оставшиеся еще в живых и поныне жалуются на простудные заболевания с тех далеких и очень трудных фронтовых лет. Теперь мать высказала пожелание: побывать на настоящей родине, то есть в станице и на хуторе, где проживали три ее сестры и семьи двух братьев, а также по линии отца четыре семьи братьев и сестры, не считая большого количества моих двоюродных братьев и сестер. За короткий январский день мы пешком совершили переход почти & пятьдесят километров. Мать со многими родственниками тоже не виделась с начала войны.
