В 1927 году Левицкая стала членом созданного по распоряжению Совета министров Научного совета по физическому воспитанию при министерстве военных дел, а также руководителем его секретариата. В. Енджеевич полагает, что особое внимание, которое Пилсудский с конца 1926 года стал проявлять к вопросам физического воспитания, стало следствием его бесед с Левицкой в Друскениках. Возглавил совет Пилсудский, что позволяло им видеться достаточно регулярно, – «лучший друг физкультурников» старался не пропускать заседаний. Сентябрь 1927 года он вновь провел на своем любимом курорте.
Каких-то достоверных свидетельств о характере отношений маршала и молодого врача не сохранилось, хотя сплетен и слухов было немало. Близкое окружение маршала умело молчать обо всем, что касалось его личной жизни. Так, капитан Лепецкий, написавший книгу о пребывании Пилсудского на Мадейре, ни словом не обмолвился о том, что там была Левицкая. Весьма немногословен был и Енджеевич.
Однако на острове произошло нечто такое, что заставило Левицкую вернуться в Польшу раньше Пилсудского. Поговаривали, что якобы после возвращения у нее была встреча с Александрой Пилсудской. Окончание этой истории было трагическим. 27 июня 1931 года Евгению обнаружили в Центральном институте физического воспитания в Варшаве с признаками отравления химическим веществом. Спасти ее не удалось. Поговаривали, что смерть Левицкой была делом рук бельведерской камарильи, опасавшейся ее влияния на диктатора. Но это вполне могло быть и самоубийством, на чем следствие и остановилось. Если это так, то не очень понятен факт церковной траурной церемонии. Некоторое время на ней присутствовал Пилсудский, сопровождаемый ВенявойДлугошовским и Славой-Складковским[260]. Но на кладбище маршал не пошел. Зато в последний путь скромного врача проводили много высокопоставленных военных и председатель Совета министров, личный друг диктатора Александр Пристор. Это было достаточно необычно, если учесть, что Левицкая не занимала каких-то высоких государственных постов и не была светилом медицины мирового уровня.
На Мадейре Пилсудский действительно отдыхал, полностью отойдя от текущей политики. Никому из своих соратников не писал, а они сами тем более этого не делали. За событиями в стране следил по двум политически нейтральным варшавским газетам, которые были выписаны по его поручению и приходили с естественным для тогдашних средств коммуникации опозданием. Радикально изменился распорядок дня маршала. Он просыпался рано, в восемь часов утра завтракал, затем гулял в большом саду возле виллы. В 11 часов был второй завтрак, до обеда читал или диктовал Войчиньскому. В 15 часов обедал, в еде, как всегда, был умерен, супа не ел вообще. Вина почти не пил, лишь в новогодний вечер распили бутылку хорошего вина, приобретенную Войчиньским, – по мнению маршала, слишком дорогого. После обеда уходил в свою комнату. После небольшого отдыха в 16 часов опять был в саду, читал в беседке, раскладывал пасьянс или играл в шахматы с Войчиньским. В 20 часов ужинал, после чего в его комнате еще долго горел свет. Одевался, как в Бельведере, – стрелковый китель без знаков различия. Гостей не принимал. Исключение составил только местный губернатор, с которым они обменялись визитами вежливости[261].
Длительное пребывание на лоне экзотической природы, в ограниченном пространстве и в окружении малого числа людей и безбрежного океана очень скоро стало его тяготить. Ему больше нравились пейзажи родной страны, особенно Виленщины. О его эмоциональной связи с малой родиной свидетельствует даже то, что третьей выписанной для него на остров газетой был «Курьер Виленьски».
С появлением свободного времени в Пилсудском вновь проснулась тяга к писательской деятельности. За время отдыха он надиктовал Войчиньскому свою последнюю значительную работу «Исторические поправки». Это была его полемика с Игнацием Дашиньским и Леоном Билиньским, авторами весьма популярных воспоминаний, имевших самое непосредственное отношение к Пилсудскому и легиону. У маршала не было возможности сверяться с документами и литературой, и он творил по памяти. После возвращения домой он поручил начальнику исторического бюро Главного штаба генералу Юлиану Стахевичу подготовить «Исторические поправки» к публикации, а тот в свою очередь перепоручил это профессиональному историку Владиславу Побуг-Малиновскому, после войны написавшему в эмиграции одну из интереснейших обобщающих работ по новейшей истории Польши. Побуг-Малиновский был поражен большим числом допущенных Пилсудским неточностей и ошибок, о чем не преминул сообщить Стахевичу. Но автор отказался вносить в текст какие-либо поправки. Чтобы уберечь маршала от заслуженной критики и зная, что он никогда не читает своих трудов после их выхода в свет, было решено напечатать работу с учетом правки, что и было сделано без каких-либо последствий для инициаторов[262].
Отдых на Мадейре продлился до 23 марта 1931 года. Обратный путь было решено проделать по морю, на эскадренном миноносце «Вихрь» – одном из самых современных кораблей польского военно-морского флота. Вступив на борт корабля, маршал пообещал наколдовать хорошую погоду на все время плавания, потому что он якобы унаследовал этот дар от жрицы святого огня, которую умыкнул один из его предков. И действительно, море было спокойным до самой Гдыни. Во время плавания он познакомился с жизнью корабля, устроил даже учебную тревогу Обедал в офицерской кают-компании, много разговаривал и шутил с офицерами.
Пилсудский, гонимый ностальгией, торопился скорее вступить на родную землю. Поэтому капитан устанавливал рекорды скорости. 29 марта корабль причалил к пристани в Гдыне, новом балтийском порту, построенном в независимой Польше и заслуженно считавшемся предметом ее гордости. Здесь вождя режима встречали Славек, Пристор, СлавойСкладковский, Бек, министр транспорта Альфонс Кюн, первый заместитель военного министра генерал Даниэль Конажевский и др. В тот же день ночью поезд доставил его в Варшаву. Маршал явно чувствовал себя отдохнувшим и готовым к активной деятельности.
К моменту возвращения диктатора в Польшу на ее политической сцене произошли определенные перемены. Центролев в новом сейме прекратил свое существование. Он не сумел решить главной задачи, поставленной перед ним в момент создания: режим не только устоял, но и окреп, нанеся ощутимый удар по консолидированной оппозиции. Потеряв контроль над сеймом, оппозиционный блок утратил смысл существования в прежней форме. Но пребывание шести партий в одном блоке имело и позитивные последствия: повысилась степень их доверия друг к другу, более четко определился истинный масштаб существующих между ними разногласий. Они более четко осознали, что их главный противник – санация, что сулило хорошую основу для будущего взаимодействия.
Погром оппозиционных сил в 1930 году положил конец господствовавшей на протяжении всех 1920-х дезинтеграционной тенденции в партийной системе. Первым консолидировалось крестьянское движение: в 1931 году три крестьянские партии объединились в одну, «Стронництво людове» (Крестьянскую партию). Интеграционные тенденции наблюдались в рядах городских центристских партий, но их консолидация произойдет позже. На правом фланге происходило усиление национальных демократов, все более откровенно переходивших на платформу агрессивного национализма. Одним словом, оппозиционные партии были ослаблены, но не раздавлены и в перспективе таили еще немало угроз режиму.
Будущее санации, несмотря на победу на выборах, не было безоблачным. Страна переживала глубочайший за ее недолгую историю экономический кризис, и конца ему не было видно. Кризис охватил финансы, промышленность, сельское хозяйство, социальную сферу, лишил режим одного из важнейших аргументов в пользу проводимой им экономической политики. Правительства, возглавляемые чистыми политиками, приобретшими за время существования режима богатый опыт борьбы с оппозицией, были бессильны перед обрушившимся на страну мировым структурным кризисом.
