— Зачем же ты, — спросил я у Ржавого, — поешь про Светлую Владычицу такие поносные песни? Ведь даже этот напиток, которым мы вас потчуем, назван в её честь!

— Хуй ли нам напиток? — удивился Ржавый. — Валары[133] нольдорам не указ, что хочу — то и пою, рта мне никто не заткнет. Сами-то из каких будете?

— Мы эльфы, — ответил я. — Приехали сюда из Питера, по обмену опытом.

— Слышал я уже, — кивнул Ржавый, — какие в Питере эльфы.

— Мы тоже, — поддержал беседу Кузьмич, — про Казанских эльфов наслышаны.

— Ну что же, — объявил Ржавый, — стало быть, знакомство состоялось!

Мы перебрались поближе к стоянке Феанорингов, где у них была построена грандиозная делонь. Ржавый, которого разморило от Элберетовки, полез по приставной лестнице наверх, но на саму делонь подняться не смог. Когда до верха оставалось всего пара ступеней, его глаза закрылись, а пальцы разжались — и Ржавый обрушился вниз. Он остался спать прямо возле делони, а йошкаролинцы к этому времени затерялись где-то посреди густой, чернильной темноты — так что мы снова остались одни.

Вскоре Барин заметил, что неподалеку от этого места, метрах в тридцати, виднеется маленький костерок. Он был подобен маяку в окружавшей нас враждебной ночи — и мы, словно корабли, двинулись на его призывный, мерцающий свет.

Выбравшись на поляну, мы увидели небольшое пламя и тесный круг людей возле него. Прямо перед огнем сидела огромная бабища — жирная, словно пузатая винная бочка, угнездившись на грандиозных размеров жопе. Вокруг неё собрались прихлебатели и свита, люди, сочетающие в себе качества смирения и низкопоклонства. Но все это нас не особенно интересовало, так как мы заметили — прямо возле костра стоит котел, полный горячего чая.

После всех блужданий по лесу, после Элберетовки и ачада, которые сегодня весь вечер пили практически без запивки, этот котел был верхом наших вожделений, воплощением материализовавшейся сиюминутной нужды. Тогда Ирка, приблизившись к костру, обратилась к одной из сидевших возле огня молодых женщин:

— Девушка, угостите нас чаем? Кружка у меня есть…

Но не тут-то было. Жирная дама, угнездившаяся возле костра, уставилась на Ирку и с неожиданным раздражением произнесла:

— Ты должна была спросить не у неё, а у меня, девочка… И если бы ты спросила у меня, я бы тебе сразу сказала — для таких, как ты, девочка, у нас чаю нет!

— Какая я тебе девочка? — возмутилась Ирка. — Охуела ты, что ли?

Эти простые слова имели совершенно неожиданный эффект. Жирная дама открыла рот — так широко, что туда можно было бы просунуть сотню хуёв, и выпучила глаза. Все её тело сотрясла крупная дрожь, а окружающие её господа вскочили на ноги и замахали на Ирку руками.

— Ты что! — визгливо заорал один из них, долговязый юнец в светлом, немного потрепанном долгополом клифте. — Это же Алина Немирова — мать ролевого движения! Немедленно извинись!

— Какая еще мать? — перебила его Ирка, не меньше прочих из нас охочая до конфликтов и ссор. — Кто такую жирную суку будет ебать, где вы найдете под такую маму отца? Тут Алина Немирова сбросила оцепенение, поднялась, тяжело опираясь руками о землю, и направилась прямиком к Ирке. Она надвигалась на неё, как атомоход на маленькую льдинку — завывая сиреной и слепя огнями прожекторов.

— Ах ты, сука, — визжала Алина, — тебе пиздец!

Приближаясь, она занесла руку для удара, возвышаясь над Иркой, словно живая гора. Тогда Ирка ударила на опережение, целясь правой рукой Алине Немировой в корпус. Все, кто видел этот удар, а особенно сама Ирка, так и замерли, не в силах сдержать возгласов удивления. Алина Немирова была отброшена назад, не удержалась на ногах и теперь сидела на земле, широко расставив ноги и глядя на Ирку с выражением крайнего ужаса.

Ирка глядела на неё примерно так же. Ей, увлеченной ссорой, не было видно, как из-за её спины Кузьмич ударил Алину Немирову в бок кирзачом. Случилось это одновременно с Иркиным ударом рукой. Кузьмич рассуждал так: «Оставить любимую женщину сражаться против ожившей боксерской груши одну — подлый поступок». И поэтому ударил, как мог. А так как удара этого никто, кроме меня, не видел — и Алина Немирова, и все её прихлебатели записали эту маленькую победу на Иркин счет.

— Ты же… — разорвал повисшую было тишину визг долговязого юнца. — Ты её ударила!

— Поделом! — заявила Ирка. — Пусть научится себя вести, жирная сука!

С этими словами Ирка зачерпнула из котла полную кружку чая — и мы ушли, премного собою довольные.

По утру Кузьмич стал свидетелем вот какой удивительной картины. Йошкаролинский Лешак, переусердствовав ночью с Элберетовкой и ачадом, заснул возле ближайшего к нашей стоянке костра. По ходу этого на нем вспыхнул и наполовину прогорел камуфляжный китель. Очнувшись посреди поляны — лицом в пепле, на страшной жаре — Лешак не смог сразу подняться на ноги. Вместо этого он принялся поносить неизвестно кого чернейшей матерной бранью. Привлеченный этими звуками, с соседней стоянки прибежал один из представителей местной администрации. Он был наряжен в коротенький синий плащ и светлые обтягивающие лосины, обут в легкие сапожки и вооружен многоканальной рацией. Пританцовывая вокруг лежащего посреди костровища Лешака, он нашел возможным сделать ему замечание:

— Здесь нельзя материться, здесь неподалеку «мастерская стоянка».

Лешак, услышав его голос, с трудом оторвал от земли перепачканное сажей лицо. Он являл собой впечатляющую картину. Полуголый человек, кутающийся в куски прогоревшей камуфляжной материи лежит на земле, выкатив на подошедшего администратора побелевшие от бешенства глаза.

— Молись, пидор, — с трудом произнес Лешак, — чтобы я встать не смог!

На дворе был второе августа, и Лешак и остальные йошкаролинцы засобирались на грузовике к себе в город, отмечать главный городской праздник — день ВДВ. Большинство мужского населения Йошкар-Олы отслужило в десанте, и каждый август у них в городе по этому случаю проходят грандиозные торжества. Напросившийся на этот праздник Кузьмич сел в тот же грузовик и забрал с собой Ирку. Они отбыли, пообещав вернуться третьего числа днем, а пока что оставили меня на полигоне совершенно одного. Не зная, чем бы себя занять, я сидел у Турина под тентом и скучал, когда из-за огораживающей «мертвятник» веревки понеслось:

— Ну что вы за пидоры! Посмотрите на себя!

Я глянул через ограждение и увидел, как двое парней согнали в кучу целую толпу ряженных в занавески ролевиков и теперь отчитывают их за вялую жизненную позицию и нежелание драться. Присмотревшись получше, я чуть не охуел — на пришлых парнях были надеты железные доспехи! Я подпрыгнул на месте и чуть было не опрокинул бутыль с Элберетовкой, как только это заметил. В Питере ни у кого из наших близких знакомых настоящих доспехов не было — так что понятно, что я не на шутку разволновался. Эх блядь, решил я, ебать и в гриву и в хвост — хотя бы издали погляжу! Люди на поляне тем временем продолжали показательную порку:

— Ну-ка, блядь, — громко заявил один из них, обращаясь к собравшейся посреди поляны публике, — кто-нибудь из вас будет драться? Или тут одни только пидоры собрались? Но никто особенного желания драться не проявил — что и не удивительно. Публика на поляне была вооружена, в лучшем случае, деревянными мечами, а у парней были с собой дюралюминиевые полосы с коваными гардами, отформованные под клинок. Первый из них был облачен в кольчугу с длинными рукавами, поверх которой надел доспех-чешую, в стальные поножи и наручи, а на голове у него был конический шлем. С собой он притащил окованный по краю металлом щит-каплю. Его товарищ был снаряжен значительно легче — круглый щит с кулачным хватом, кольчуга без рукавов, легкий шлем и короткие поножи.

— Я повторяю приглашение! — снова крикнул парень, вооруженный щитом-каплей. — Кто из вас будет драться, есть среди вас мужики?