«Проклятые Болгаре, — подумал я, так как признал в окружающей меня стоянке Утеху, — неужели это они меня так отмудохали? Ну погодите, — повторял я про себя, будя черную злобу, утреннее утешение после ночных пиздюлей. — Болгарские псы! Вы мне еще за это ответите! Суки, ну и суки, — как заклинание твердил я, — это надо же!»

Я ощупывал лицо, с содроганием прикасаясь к незнакомым доселе формам. Под пальцами сочились свежие ссадины, колыхались под кожей обширные кровоподтеки. «Ботинками, что ли, били?» — подумалось мне, и тут я начал кое-что припоминать. Ботинки…

Лелик Рыжий сидел в то время в пустой поутру Утехе и расстреливал из мелкокалиберной винтовки принадлежащую Болгарам посуду. Увидав меня, как я вылез из палатки и теперь ощупываю лицо, Лелик очень развеселился. Он налил мне полкружки водки, заставил выпить и дал в руки ружье.

— Смотри, — показал он пальцем. — Болгаре поставили у озера манекен. Попадешь в него? Я глянул в сторону озера, но почти ничего не смог там разобрать. Веки опухли, я и озеро-то видел с трудом, не то что какой-то там манекен. Взяв мелкашку поудобнее, я выстрелил практически наугад. Щелк! Я передернул затвор, дослал еще патрон и снова прицелился. Вот блядь! Мне показалось на мгновение, что манекен немного сместился и как будто изменил положение. Щелк! Пуля со свистом ушла через редколесье к озеру — а оттуда, словно бы в ответ, понеслось:

— А, блядь! А-а-а! Вы что, суки, совсем охуели? Не стреляйте, блядь, это же я! Борис-болгарин вышел с утра к озеру умыться и почистить зубы, но не ожидал, что делать это придется под пулями. Первая стеганула по воде далеко слева и лишь привлекла Борино внимание, он обернулся. Через разделяющие нас несколько десятков метров он только и успел, что заметить: кто-то у костра наводит на него ружье. В этот момент я выстрелил второй раз, и еще одна пуля вспорола воздух — теперь прямо возле Бориной головы.

Вернувшись кое-как в Нимедию, я повалился у костра и лежал, потихоньку приходя в сознание и вспоминая события предыдущей ночи. Братья, увидав, какая у меня теперь стала рожа, разнервничались и стали допытываться, как же такое могло произойти. Как на духу, я повинился перед товарищами:

— Я вчера в синяка-разбойника превратился и требовал у Дорфа ботинки. И, вроде…

— Что вроде? — перебил меня Строри.

— Вроде как пил с ним потом… — я с трудом, еле-еле ворочая языком восстанавливал в памяти обстоятельства этой встречи. — Нехорошо получается. Вроде как самое время ему отомстить, а вроде как и нельзя. Пили же вместе, да и обещал я ему…

— Почему это нельзя? — удивился Строри. — Он, небось, еще спит у себя на стоянке. Притащим его сюда на удавке, и никакое нельзя…

За проявленную в тот момент слабость мне стыдно по сей день. Похмелье и пиздюли помутили мой рассудок, мир на секунду предстал передо мной в каком-то ином, совершенно неправильном свете. Что если Дорф, подумал я на секунду, не так уж и виноват? Хуй ли ему, в конце концов, оставалось делать? Опять же, пили с ним потом… И так неудобно мне стало на душе, что я поднялся со своей лежанки и просипел:

— Не трогайте Дорфа! — и только после этого повалился опять.

На моей памяти это был последний приступ совести. Но время лечит, и теперь я иногда сожалею об упущенной удобной возможности. Прошли годы, а я все думаю: где же ты, сука? Где же Дорф? Пока я отлеживался в палатке, на холм явились Федор Дружинин, Альбо и Трейс, вооруженные свиноколами и настроенные очень сурово. Оказывается, нынче ночью кто-то своротил их палатку, оставленную без присмотра[111] а брошенное в ней имущество разворовал и пожег. Вчера вечером эту палатку поставили на берегу маленького озера, в таком месте, где никто обычно не стоит. Так что неудивительно, что мы перепутали этот лагерь с туристической стоянкой, со всеми вытекающими. А так как украденные из этой палатки продукты и горелое шмотье были разбросаны у нас прямо вокруг костра, отпираться было бесполезно.

— Ну что, суки? — услышал я голос Альбо. — Как вы все это объясните?

— А хуй ли тут объяснять? — заявил в ответ Строри. — Джонни ваши вещи спиздил!

— И палатку поджег! — послышался голос Кузьмича. — Чисто из вредности!

Едва шевеля глазами, я сумел-таки прорвать черную пелену забвения и восстановить в памяти безобразные подробности этого случая. Действительно, что-то такое было, но я бля буду, если это была моя затея или если я проделал это один. А голоса за стенкой все не умолкали.

— Где этот гондон? — кричал Трейс. — Покажите мне эту мерзкую крысу!

— Спокойно! — услышал я голос Строри. — Мы его уже проучили! Да так, что мало не покажется!

— В смысле, проучили? — удивился Альбо. — Как?

— Дали ему пизды! — спокойно объяснил Строри. — Идите, посмотрите на него! Трейс и Альбо заглянули в палатку с выражением легкого недоверия. Но уже в следующую секунду на их лицах промелькнуло сначала удивление, а потом, как мне показалась, если не жалость, то по крайней мере сочувствие.

— Вы это… зря, — тихо сказал Альбо. — Нельзя же так!

— Еще претензии есть? — сурово спросил Строри у него из-за спины. — А?

— Нет, — замотал головой Альбо, глядя на мою опухшую рожу. — Никаких претензий у нас больше нет!

С этими словами он запахнул вход в палатку, затем послышались удаляющиеся шаги — и все стихло. Но ненадолго — секунд через десять я услышал едва сдерживаемый смех, постепенно перешедший в бесстыдный хохот.

— Дали ему пизды! — надрывался Строри. — Ух!

— Как справедливо! — уссыкался Кузьмич. — Сами взяли и наказали!

— Это что же вы делаете? — в сердцах крикнул я. — Вы зачем эту клоунаду устроили?

— А что такое? — Строри заглянул в палатку и уставился на меня. — По-моему, заебись! Так гладенько соскочили!

Вот это, собственно, и называется «умением извлекать пользу из любой ситуации».

Двадцать второго июня мы оказались в Каннельярви, на старом карьере — втором из двух старейших в Питере игровых полигонов. Это иссушенная летним зноем песчаная пустошь с живописно разбросанными по ней здоровенными валунами. По краям карьер окружает густой смешанный лес, а на самой пустоши взрослых деревьев нет. Тут и там торчат из-под земли молодые деревца, но в их жидкой тени невозможно спрятаться от палящего июньского солнца. К вечеру купол звезд раскидывается над пустошью, которую мы иногда называли между собою Анфауглиф.[112] Перестают грохотать по одноколейке вдоль карьера груженные щебнем поезда, сумерки и тишина вместе опускаются на мир. Только где-то далеко, над танковым полигоном, виднеется мерцающий красный свет. Это бесится на решетчатой металлической ферме сигнальный фонарь. Проникая сквозь сгустившийся сумрак, его алое око возвещало неспокойное лето, жадное до людских склок и до пролитой крови.

Мы шли по пологим песчаным холмам, а по правую руку от нас вставала громада заброшенного карьерного экскаватора. Мы держали курс на нашу стоянку — место на естественной песчаной террасе, откуда хорошо просматривается весь карьер. Но она оказалась занята. Тони Лустберг и его друзья, как назло, приехали раньше нас и встали на ту же стоянку. Среди них оказался один жирный молодчик из иногородних, имени которого мы не удосужились тогда выяснить (теперь он проходит по нашим спискам, как Сэр Жопа). Он получил это прозвище за неимоверно жирный зад — такого размера, что это находится на границе человеческих представлений о возможном в этой области. Задница крупнее во всей игровой тусовке есть только у «мамы ролевого движения» Алины Немировой, но о её жопе речь пойдет немного попозже. Пока же речь идет о Сэре Жопе. Ведь это из-за его надменности самая обычная встреча в лесу превратилась в скандал и закончилась безобразным конфликтом. Рассевшись на бревне возле костра и заняв столько места, сколько хватило бы троим менее упитанным людям, Сэр Жопа рассчитывал сидеть так же и впредь.