Галиаццо и Эдда поженились на следующий день. Обряд венчания состоялся в местной приходской церкви Сан-Джузеппе на Виа-Номентана. Муссолини отдавал невесту жениху, а князь Торлониа и Гранди расписались как свидетели со стороны Эдды.
Журналисты и фотографы превратили невесту в фигуру национального и международного значения. Однако Эдда, сняв подвенечное платье, не стала одеваться моднее или причесываться более эффектно и приводила этим в отчаяние модные журналы и дома моделей. Она была рада на несколько месяцев скрыться от внимания публики, когда сразу после свадьбы Чиано был назначен итальянским консулом в Шанхае. А Муссолини с грустью попрощался с дочерью, потому что, даже когда семья жила в Милане и Карпене, он часто виделся с ней. Шанхай в 1930 году был далекой далью, за семью морями от Италии. 1 октября 1931 года он был обрадован телеграммой, известившей, что Эдда подарила ему первого внука, Фабрицио.
На вилле Торлониа Муссолини вел размеренную жизнь. В отличие от многих государственных деятелей, таких, например, как Бисмарк, Черчилль или Сталин, Муссолини неработал по ночам, урывая для отдыха лишь часок днем. Ра-шель пишет, что он поднимался в 6 утра, делал физические упражнения, выпивал стакан апельсинового или грейпфрутового сока и отправлялся на верховую прогулку по территории виллы. Возвратясь домой, принимал душ, а затем завтракал фруктами, молоком и хлебом из непросеянной муки, выпивал немного кофе, хотя в позднейшие годы вовсе от него отказался. Потом он ехал в свой министерский кабинет и в 8 часов начинал работать. Проработав все утро, он делал в 11 часов краткий перерыв и съедал немного фруктов. В два часа дня он приезжал домой на ленч, обычно состоявший из небольшой порции спагетти с томатным соусом, свежих или тушеных овощей и большого количества фруктов.
Затем часть дня он проводил в домашнем кабинете, читая итальянские и иностранные газеты, только что вышедшие из печати книги или любимых классиков. Затем он возвращался на службу и работал там с 6 до 9 вечера, после чего ехал домой на виллу Торлониа к ужину, состоявшему из простого супа, овощей и фруктов. Хотя еда занимала у него всего несколько минут, он иногда задерживался за столом, чтобы поговорить с детьми, пока они не торопясь заканчивали трапезу.
После ужина он выпивал стакан оранжада или ромашкового чая и в 10.30 вечера отправлялся в постель. Спал он семь с половиной часов. Он распорядился не будить его среди ночи, сделав исключение для экстренных новостей, которые он должен знать немедленно. Другие новости могли подождать до утра. Он рассказывал Эмилю Людвигу в 1932 году, что за предыдущие 10 лет его только три раза будили ради плохих известий: когда дотла сгорел римский почтамт, когда в Албании была убита итальянская миссия и когда заболела королева-мать. (Но поскольку генерал Теллини и его офицеры были убиты рано утром, то Муссолини должен был бы услышать об этом до того, как лег спать. Поэтому удивительно, что он сказал — три раза.)
Муссолини работал в своем кабинете все дни недели, за исключением воскресений. По субботам он бывал менее занят, чем обычно. Поэтому в эти дни его навещал старый друг Эзио Гарибальди, бравший иногда с собой маленькую дочь Аниту. Эзио рассказывал ему, что говорят о нем люди, какие ходят последние анекдоты. Подобно другим всевластным правителям прошлого, таким, как Гарун аль-Рашид в Багдаде (VIII век) или Людовик XI во Франции (XV век), Муссолини хотел знать, что думает народ на самом деле, а не то, что сообщали его приближенные и пропагандисты. Диктатор XX столетия, чье лицо было известно всем его подданным по фотографиям, не мог, подражая Гаруну или Людовику, прогуливаться неузнанным по базарам Багдада или гостиницам Парижа, чтобы выяснить настроение народа. Получая эти сведения от Эзио Гарибальди, он знал, что может доверять ему: друг расскажет всю правду.
Однако описанный Рашелью распорядок дня Муссолини, видимо, был скорее исключением, чем повседневным правилом. На большинство дней приходились приемы и митинги, где он должен был выступать с речами, обращенными к партийным секретарям, или другим членам иерархии, восторженным женщинам из организации «Донна фашиста», или делегациям промышленных рабочих, или крестьянам. Его обед и ужин далеко не всегда были скудными трапезами, приготовленными Рашелью, так как он часто присутствовал на банкетах в честь посетивших Италию высоких иностранных гостей и государственных деятелей, на которых поднимал тосты за их здоровье или отвечал на тосты за него и его правительство. Он часто выезжал за пределы Рима на близлежащие фабрики и в воинские части, а также совершал поездки на север и юг Италии, в ее центральные провинции или на острова. Поездки эти длились по нескольку дней. Обычно он пользовался правительственным автомобилем с шофером или специальным поездом, но иногда отправлялся на личном самолете, пилотируя его сам, так как получил лицензию пилота еще в 1921 году.
Кроме произнесения речей в парламенте и на митингах иерархии, Муссолини выступал с обращениями к милиции и другим фашистским группам, собиравшимся на площади перед Палаццо Венеция в Риме, чтобы послушать, как он говорит с балкона, или просто увидеть его в окне. Они вскидывали правую руку в римском приветственном салюте и ревели снова и снова: «Дуче, Дуче, Дуче!» Эти вопли толпы писатель Игнатио Силоне высмеивал бессмысленным повтором: «Чеду, Чеду, Чеду, Чеду!» (Смысл насмешки заключался в том, что, кроме возникающего созвучия, это — повелительная форма глагола «сдаваться», то есть толпа якобы кричит: «Сдаюсь, сдаюсь!») Ходили слухи, что значительную часть восторженных крикунов составляли переодетые в штатское агенты тайной полиции. Но это не так. Сколько-то агентов там, конечно, было, но туда сходились тысячи фашистов и заинтересованных зрителей. Они затопляли площади не только Рима, где он выступал, но и других городов Италии, куда транслировались по радио наиболее важные его обращения. Для этого на фонарных столбах были укреплены громкоговорители-репродукторы.
Стиль его речей не менялся на протяжении 30 лет. Он все еще оставался завораживающим оратором, который увлекал за собой левых социалистов в 1912 году на конгрессе в Реджонель-Эмилии. Изменились лишь взгляды и мнения, которые он высказывал, — они стали полностью противоположными. Он говорил короткими фразами, медленно, но энергично. Левая рука его неподвижно висела вдоль тела или опиралась о трибуну, а правая резко взлетала вверх, затем падала вниз, подчеркивая важные моменты. Когда толпа разражалась приветственными кликами, он делал паузу, длина которой менялась по его усмотрению, а затем властным взмахом правой руки приказывал замолчать. Проговорив все, что намеревался сказать, он обрывал речь внезапно и неожиданно, поворачивался к аудитории спиной и уходил обратно в Палаццо Венеция или спускался с пьедестала. А пьедестал был всегда. Однажды в 1938 году в Реджо-ди-Калабриа им послужила средневековая башня, гордо возвышавшаяся над восторженной толпой.
Он никогда не обращался к ним как равный к своим товарищам, а всегда — как правитель к своим подданным, каквождь к своим последователям, выражая это каждой фразой, каждой интонацией, каждым жестом. Он знал, что они именно этого ждут от него. Совсем иначе он держался в Палате депутатов или на маленьких собраниях в закрытых помещениях, когда делал обзор достижений предыдущего года, или приводил статистические данные, или сообщал иную подробную информацию. Тогда он свое выступление зачитывал, речь его была менее выразительной и текла ровно и быстро, гораздо быстрее, чем в импровизациях перед большими сборищами на открытом воздухе. Складывалось впечатление, что ему наскучило происходящее и он хочет поскорее все закончить.
Эти театральные представления с ревущими от восторга толпами, марширующая милиция, суровое лицо Муссолини и его эмоциональные речи, вся его манера и поза надменного превосходства, с его точки зрения, давали ему двойное преимущество. Они не только впечатляли итальянские массы, но и по контрасту с поведением в частной жизни очень нравились его зарубежным гостям. Почти все британские государственные деятели, журналисты и их жены, восхвалявшие его, начинали свои славословия с того, как отличаются его манеры поведения в неофициальной обстановке от публичного имиджа. Они очаровывались им с первого же момента встречи, когда видели обаятельного, улыбающегося человека с ласковым голосом. Это убеждало их, что Муссолини на трибуне не показывает свою истинную сущность, что его агрессивность — это маска, которую он надевает на потребу итальянской публике. Это еще больше убеждало их, что итальянцы не похожи на англичан, что Муссолини вел бы себя иначе, будь он политиком в Англии, и он лучше знает, что требуется Италии, и не им указывать ему, как править ею.
