Выдра вскоре выбралась на берег и молча стала зализывать переднюю лапу. Смирре осыпал ее градом насмешек, и Гриле, не выдержав оскорблений, разразилась целой речью:
— Уж что-что, а плавать-то я умею, Смирре. Я добралась до валунов, на которых спали гуси, и только было собралась к ним вскарабкаться, как вдруг, откуда ни возьмись, подбежал ко мне маленький-премаленький мальчишка да как кольнет лапу острой железкой! От боли я потеряла опору под ногами, течение подхватило меня, и не успела я выбраться на берег…
Но Смирре-лису некогда было ее выслушивать. Он уже несся вперед, боясь упустить стаю гусей из виду.
Снова пришлось Акке и ее стае обратиться той ночью в бегство. Луна еще не зашла, и ее свет помог гусыне найти новое место для ночлега, одно из тех, что она знала в здешних краях.
Стая гусей опять летела на юг вдоль сверкающей ленты реки. Позади осталась помещичья усадьба Юпадаль, темные крыши городка Роннебю и белопенный водопад. Акка вела стаю к целебному источнику, который также зовется Роннебю и находится чуть южнее этого городка, неподалеку от моря. Птицам было хорошо известно, что его купальни, курзал, гостиницы и летние домики для приезжих зимой пустуют, и бесчисленные птичьи стаи во время ненастья находят приют на их балконах и верандах. На одном из балконов устроилась на ночлег и стая Акки. Усталые гуси сразу заснули. Но Нильс спать не мог — боялся, забравшись под крыло Мортена, прокараулить его.
С балкона, где сидел Нильс, хорошо было видно широко раскинувшееся вдали море. И раз уж сон к нему не шел, мальчик стал смотреть, как здесь, в Блекинге, море встречается с сушей.
Ведь в разных местах они встречаются по-разному. Кое-где суша спокойно спускается к морю своими плоскими, усеянными кочками заболоченными берегами. Море же приветствует сушу наносными песками, которые оно выбрасывает на берег в виде высоких валов и дюн. Но порой кажется, будто море и суша ненавидят друг друга настолько, что желают казаться много хуже, чем они есть. Суша, опускаясь к морю, воздвигает перед ним высокую скалистую стену, словно спасается от врага. В ответ на это море приступом идет на сушу: насылает яростные прибои, ревет, хлещет о берег и бьет с размаху в утесы. Кажется, что море жаждет растерзать сушу на части.
Но в Блекинге все было по-другому. Тут земля дробится на мысы, острова и скалистые островки — шхеры, а море делится на заливы, бухты и проливы. От этого, может, и кажется, что море и суша встречаются здесь в радости и согласии
Но прежде — о море. Пустынное и безбрежное, оно простирается далеко-далеко! А дел у него только и есть, что катить да перекатывать свои седые волны. Подступая к берегу, море наталкивается на первые шхеры и тотчас овладевает ими стирает с лица земли всю зелень и делает шхеры такими же голыми и седыми, как оно само. Первые шхеры раздеты и ограблены так, словно они побывали в руках у разбойников. Но ближе к берегу шхеры встречаются все чаще и чаще. Самые малые дети матери-земли, они будто взывают к милосердию. И море постепенно смягчает свой норов, становится все спокойней и ласковей. Все ниже вздымает оно волны, укрощает бури, щадит зелень в расселинах скал, разветвляется на мелкие заливы и проливы. А у самой суши становится таким кротким и безопасным, что даже маленькие суденышки отваживаются плавать в прибрежных водах. Светлое и ласковое, море, наверное, само себя не узнает.
А теперь — о суше. В Блекинге она довольно однообразна и почти всюду покрыта ровными полями. Лишь кое-где она то зашумит березовыми рощами, то встанет длинной цепью горного хребта, поросшего лесом. Кажется, земля только о том и думает, чтобы взрастить сосны да ели, овес, картофель да репу. Но вот какой-то морской залив глубоко врезается в сушу, и — хотя он ей безразличен — она окаймляет его березняком и ольшаником, словно залив этот — обычное пресноводное озеро. А вот еще один залив! И его она наряжает, как и первый. Но заливов все больше и больше, они все шире и шире и все глубже вторгаются в сушу, дробя на части пашни и леса. Тут земля уже не может оставаться равнодушной.
— Никак само море жалует ко мне в гости! — говорит она и начинает поспешно прихорашиваться, готовясь к встрече: сглаживает и раздвигает холмы, высылает навстречу морю острова и островки — малых своих детей. Сосновый и еловый будничный убор она и знать больше не желает — сбрасывает с себя, будто старое платье, и щеголяет теперь в наряде из рослых дубов, лип и каштанов, украшает себя цветущими лугами. Теперь она до того изменилась, что напоминает парк в помещичьей усадьбе и, наверное, сама себя не узнает.
Особенно преображается суша летом. Сейчас же стояла ранняя весна, но Нильс даже ночью почувствовал, как привлекательно и дружелюбно приморье, и на душе у него стало немного спокойнее, чем раньше.
Внезапно внизу, в парке, раздался протяжный и жуткий вой. Мальчик поднялся на ноги и при свете ясного месяца увидел — на лужайке под балконом стоит лис. Смирре снова напал на след гусей. Но когда он понял, что и здесь они для него недоступны, он не удержался и завыл от злости.
Этот вой разбудил старую Акку, чуткую предводительницу стаи. Хотя гусыня почти ничего не видела в темноте, по голосу она сразу узнала лиса.
— Это ты, Смирре, рыскаешь тут по ночам? — спросила она.
— Да, я, — злорадно ответил Смирре. — Ну как, по душе вам шутки, которые я с вами сыграл? Надеюсь, вы запомните эту ночку?
— Значит, это ты натравил на нас и куницу, и выдру? — спросила лиса старая Акка.
— Кто же отказывается от славных подвигов? — ухмыльнулся Смирре. — Однажды вы показали мне, что такое гусиные забавы. Теперь ваш черед узнать, что такое забавы лисьи. И я не прекращу их, покуда хоть кто-нибудь из вас останется в живых. Даже если ради этого придется гоняться за вами по всей стране.
— А ты, Смирре, не подумал, как несправедливо с твоей стороны так подло травить нас, беззащитных? У тебя-то ведь и зубы, и когти! — сказала Акка.
Смирре решил, что Акка испугалась, и поспешно пролаял:
— Если ты, Акка, сбросишь мне вниз этого Малыша-Коротыша, который столько раз вставал мне поперек пути, обещаю заключить с тобою мир. Я никогда больше не стану преследовать ни тебя, ни кого-либо из твоей стаи.
— Я не могу отдать тебе Малыша-Коротыша, — возразила Акка. — Знай, что мы все, как один, охотно пожертвуем жизнью ради него.
— Раз вы так его любите, обещаю тебе, что он будет самым первым из всех, кому я отомщу, — пригрозил Смирре. — Помяни мое слово!
Акка ничего не соизволила сказать в ответ, и Смирре, глухо проворчав какие-то новые угрозы, смолк. Все стихло. Мальчик по-прежнему не спал. Но теперь он не мог заснуть, взволнованный словами старой гусыни. Никогда бы он не подумал, что ему доведется услышать такие возвышенные и прекрасные слова: кто-то готов пожертвовать ради него жизнью!
С этого часа уже никто не мог бы сказать о Нильсе Хольгерссоне, что он никого не любит!
IX КАРЛСКРУНА[10]
Это случилось лунным вечером в Карлскруне. Погода стояла ясная, тихая, хотя днем бушевала буря, лил дождь. Люди, вероятно, думали, что на дворе еще ненастье, и никто не смел носа из дому высунуть. Улицы были пустынны.
Как раз в это время к городу направлялась стая Акки с Кебнекайсе. До позднего вечера дикие гуси пробыли на островах, но и на ночь Акка решила отыскать надежное пристанище в шхерах, так как на материке, где бы они ни располагались на привал, их тут же спугивал Смирре-лис. И вот этим светлым лунным вечером гусыня-предводительница, миновав островки Вёммен и Пантархольмен, повела свою стаю к новому, намеченному ею убежищу.
Сидя на спине гуся, Нильс глядел то на небо, то на простиравшиеся под ним море и шхеры; все казалось ему чудным и призрачным. Небо больше не было голубым, его свод вздымался над головой мальчика словно купол из зеленого стекла. А внизу, насколько хватало глаз, молочно-белое море катило свои мелкие, отливающие серебром волны, увенчанные пенистыми гребнями. Посреди этой белизны высились черные, словно уголь, шхеры. Большие и малые, плоские и скалистые, они все казались одинаково черными. Да, даже жилые дома, церкви и ветряные мельницы, которые обычно бывают белыми либо красными, становились черными под опрокинутой над ними чашей зеленого неба. Землю внизу словно подменили, да и весь мир вокруг тоже.
