В пещеру-усыпальницу ворвался последний луч заходящего солнца. Красный туман вмиг расширил каменный мешок до гигантских размеров, и мне показалось, что мы с Юнь Чунем плывем по межпланетному космическому морю и под ногами у нас сверкают звезды.

И впервые за время пребывания в Гималаях на душе у меня было легко и радостно…

У меня "заболел" зуб. Под утро я начал даже подвывать, чем напрочь разрушил и без того хрупкий, настороженный, несмотря на болтающуюся в желудке изрядную дозу алкоголя, сон Мухи. Он мужественно терпел эти жалобные вопли почти до полдесятого утра, а затем едва не пинками выгнал меня за дверь с наказом где угодно отыскать коновала[42] и не возвращаться обратно, пока моя пасть не захлопнется на серьгу.[43]

Я не стал упираться, только демонстративно мычал, согревая ладонью опухшую левую щеку. Может, я и не стал бы скулить по поводу зубной боли, так как мужчине это не к лицу, но из давешних разговоров со своим паханистым "шефом" узнал, что гнилые зубы – его ахиллесова пята.

Потому он и купился на мой несчастный вид, так как и сам не раз лез на стенку, когда воспалялся какойнибудь подлый нерв.

Главным в моем спектакле было сотворить внешние атрибуты зубной боли: красные слезящиеся глаза и перекошенную от флюса физиономию.

Покопавшись в домашней аптечке бабули, я нашел все необходимое, благо спецкурс по городской маскировке и блицгриму меня в свое время заставили выучить как таблицу умножения.

Более того – в картонной коробке из-под импортных сапог, где хранились медикаменты, оказались такие лекарства, что я мог запросто отправить Муху и еще с десяток фраеров в иное измерение как на сутки, так и на всю оставшуюся жизнь.

И до чего запасливы наши люди! У старой вешалки были лекарства даже для крупного рогатого скота.

Нет, все-таки зря мы решили не продолжать строительство коммунизма. С таким багажом, как у бабки, можно пережить и всемирный потоп, и новое иго (но теперь уже не татаромонгольское, а исламское, которое сулят нам некоторые восточные господа), не говоря уже об эре всеобщего благоденствия и счастья…

В отрыв я ушел сразу же, как только выскочил из нашего подъезда. У меня был отличный оправдательный мотив – сводящая с ума зубная боль.

Потому я, словно укушенный тарантулом, почти бегом промчался по тротуарам, а затем едва не бросился под колеса такси. (Правда, при этом благоразумно пропустив не менее трех "Волг" с шашечками на дверцах – попасться на известный трюк с "подставой" тачки не позволяла профессиональная гордость, хотя место, куда я стремился со скоростью человека, заболевшего поносом, не являлось государственной тайной).

Пока таксист, матерясь и устраивая перебранки с такими же, как и он, мытарями уличного движения, напоминающего конвульсии издыхающей анаконды, плелся едва не пехом по забитым под завязку улицам Питера, я вертел башкой на все триста шестьдесят градусов, высматривая предполагаемый хвост.

К счастью, все мои старания пропали втуне – ни одна собака не взяла мой след. По крайней мере – на это я очень надеялся – никто из сотрудников соответствующих органов.

Хотя полную гарантию своим умозаключениям я дать не мог – мне ли не знать, как могут вести клиента заинтересованные ведомства…

Последнюю проверку на наличие наружки я провел в районе так называемого "Парламента КПСС", а в миру – психиатрической больницы № 5 по улице Академика Лебедева.

С независимым видом щедро бросив на чай таксисту, ошалевшему от нескучной езды под моим руководством, я гордо продефилировал к двери приемного покоя. Если кто-то всетаки и умудрился засечь мои передвижения по Питеру, то интересно, что он сейчас думает?

У кого крыша поехала – у "объекта" или у него?

Да, что значит – новые времена… Года два-три назад меня бы выперли из внутренних помещений психушки пинком под зад, не спросив ни имени, ни звания.

А теперь я миновал охрану, изобразив дебильную рожу "отморозка", с видом главврача, производящего ежедневный обход больных. Только спросил, небрежно цедя сквозь зубы: "Слышь, кент, мине гараж нада. Куда хилять?"

По-моему, охранник просто оледенел, глядя на мою стриженную в зоне под "ноль" башку и пудовые кулачищи. Я уже не говорю про почти двухметровый рост и непременную для рэкетиров кожаную куртку с прибабахами в виде молний и заклепок.

Охранник только промычал что-то не очень вразумительное и дрожащей рукой указал куда-то налево. Как же мафиозные сволочи запугали народ, ведь этот парень, косая сажень в плечах, мог бы на спор быка заломать…

В гараже было тихо, тоскливо и неуютно. Везде – на полу, на верстаках, стеллажах – лежала тень запущенности. Несколько медицинских "рафиков" терпеливо ждали неизвестно чего, уныло поглядывая на меня бельмами запыленных стекол. Возле одного из них ковырялся невзрачный мужичишко в чистой отутюженной спецовке.

– Привет! – сказал я, подойдя к нему вплотную.

– Угу… – неопределенно ответил он, мелкозернистой шлифшкуркой зачищая какую-то хреновину.

– Свободен?

– Тебе какое дело?

Похоже, мужичок был ершист и далеко не прост. Лет ему было не меньше пятидесяти пяти, и скорее всего он принадлежал к вымирающей когорте настоящих мастеровых, Тружеников с большой буквы, которых в нынешние времена можно пересчитать по пальцам.

– Важное и срочное, – мрачно отрезал я, наконец, выбрав, как мне казалось, правильную линию поведения с таким редким экземпляром питерского пролетария.

– Ну? – ехидно ухмыльнулся мужичок.

Смейся, смейся, сейчас ты у меня живот надорвешь от приступа гражданской сознательности…

– Я сотрудник Федеральной службы безопасности, – схватив его за локоть, зашептал я ему на ухо. – Мне нужно немедленно покинуть больницу. Притом так, чтобы никто этого не знал. По нашим данным, вам можно доверять, потому я к вам и обратился.

Он был ошарашен. Я почти не сомневался, что в былые времена ему приходилось иметь дело с КГБ – трудно найти среди людей старшего поколения индивидуума, кому эта знаменитая контора не наступила бы на любимый мозоль.

А потому в моих словах он не нашел ни грамма лжи – наш народ, воспитанный в лучших социалистических традициях, временами бывает доверчив, как дитя малое.

Чего стоит, к примеру, выдвижение "народных избранников" (им самое место как раз в том заведении, где работал этот мужичок), когда "народные массы", веселясь и ликуя, вешают себе на шею еще одно ярмо в фальшивой демократической позолоте.

– Конечно… я завсегда… – пролепетал мужичок, глядя на меня, как мышь на удава.

– Я сяду в кузов. На проходной проверяют, кто в машине?

– Когда как…

– Проверки допускать нельзя. Не вызывающую подозрений причину выезда можно придумать?

– Раз плюнуть. Например, за запчастями. У нас два месяца назад механик уволился…

– Вот и ладушки. Поехали!

Я демонстративно переложил пистолет из-за пояса в карман куртки (отчего ковыряющийся где-то в глубине души нашего пролетария червь сомнения сразу отдал концы), и забрался внутрь "рафика".

Мужичок по-молодому запрыгнул на водительское место, и мы вырулили к воротам, где покуривал брюхатый Квазимодо, но с русской мордуленцией.

– Захарыч, ты куда? – пробасил он, шутя взяв под козырек.

– Ты же видишь, что без выездной бригады, – пробурчал мужичок. – В автомагазин, куда же еще. За запчастями. Мотор на ладан дышит.

– Да-а, счас дуриков поменьшало… – В щелку между занавесками я увидел, как урод показал свои желтые прокуренные зубы. – Гы-гы… Усе при деле. Фирмачами стали.

– Ага, – согласился Захарыч. – А остальных не принимают, потому что кормить нечем и лекарства разворовали.

– Брось. – Охранник довольно погладил брюхо. – Жратвы хватает.