– Боишься? – Она смеялась над ним.

Пинкни рухнул на канапе и притянул рукой ее голову. Его губы коснулись рта девушки. Пруденс скрестила руки на его спине и прижалась к нему. Пока они, перестав сдерживаться, покрывали друг друга поцелуями, Пинкни вытащил шпильки из тугих завитков ее волос. Волосы упали девушке на плечи – густые, шелковистые, пахнувшие медом. Пинкни отпустил ее. Он откинулся на спинку канапе. Пруденс уронила руки. Он взглянул на нее. Ее щеки раскраснелись, глаза сияли – она надеялась, она жаждала его. Волны лоснящихся волос разметались за ее спиной по блистающей парчовой обивке.

Пальцы Пруденс проворно расстегнули лиф платья. Сжав голову Пинкни, она притянула его к своей обнаженной груди.

– Помоги мне найти мои шпильки, черт тебя дери. У нас очень мало времени.

Пруденс, стоя у канапе на коленях, собирала шпильки. Пинкни сидел ссутулившись, ничего не слыша, оглушенный стыдом и отчаянием. Они совокуплялись яростно, как дикие звери, катаясь по украшенному волнистыми узорами турецкому ковру. Он разрядил в нее всю свою долго сдерживаемую похоть, растерянность и гнев. Он использовал ее, как никогда не использовал ни одну из проституток. Он был чудовищно груб. И нет таких слов, которые годились бы для извинений и могли бы загладить ужасающее оскорбление.

Пруденс привела в порядок прическу и взглянула на себя в зеркало над каминной полкой. Потом обернулась к Пинкни.

– Уходи отсюда, да поскорее, – отрывисто сказала она. – Если тебя здесь застигнут, нам нечего сказать в свое оправдание.

Пинкни словно очнулся от муки:

– Что?

– Я сказала – уходи отсюда.

– Да, да. – Он с трудом поднялся на ноги. – Завтра я обо всем договорюсь.

– О чем?

– О нашей свадьбе. Лавиния должна освободить меня. А потом я поговорю с твоим отцом.

Пруденс подтолкнула его к дверям:

– Ни в коем случае. Не делай ничего подобного. А теперь ступай. Встретимся завтра в школе, в три часа.

Смотри, чтобы никто не заметил, как ты войдешь. Завтра поговорим. А пока ни слова об этом.

– Конечно, Пруденс. Я не…

– Ступай, Пинкни. Поторопись.

Она проследила сквозь ставни, как он удаляется по улице. Когда Пинкни скрылся, девушка рассмеялась.

Пинкни нашел Джулию в великолепном расположении духа. Она выиграла много сахара – более чем достаточно для приготовления тортов.

– Меня заинтересовала статья в утренней газете, – сказала она. – Пожалуй, я пойду с тобой к Энсонам и поговорю о ней с Джошуа. В котором часу ты пойдешь?

– Что? Прости, тетя Джулия. Мне что-то нездоровится.

– Весенняя лихорадка. Но ты слишком взрослый для такой болезни. Я спрашиваю – когда ты сегодня пойдешь к Лавинии?

Пинкни был так бледен, что Джулия всерьез сочла его больным. Она настаивала, чтобы он немедленно отправился домой и лег в постель. Пинкни с радостью подчинился.

Едва его голова коснулась подушки, он провалился в глубокий, мирный сон, забыв о чувстве вины, которое, как он думал, будет преследовать его до утра.

Джулия послала Эмме Энсон записку, сообщавшую, отчего Пинкни не может прийти. Ей было досадно, что она не сможет посоветоваться с Джошуа насчет статьи в газете. Но, возможно, в ней нет ничего серьезного. В ней говорится, что Конгресс в Вашингтоне обсудит вопрос о возвращении хозяевам земель, конфискованных Шерманом. Джулия не могла себе позволить надеяться. В октябре генерал Говард прибыл из Вашингтона с указом о возвращении земель. Но этот указ так и остался клочком бумаги, свидетельством бессилия президента Джонсона. Он мог заявлять что угодно, но не мог претворить свои слова в дело. Ничего не изменилось.

Джулия подумала, что ей вовсе не хочется неразберихи. Ее прекрасное настроение исчезло.

Пинкни шагал по широким, пологим ступеням Каролина-холл, соразмеряя шаг. Мысли его были в смятении. Целых три года, пока ему не исполнилось шестнадцать, он неохотно поднимался по этим ступеням каждую пятницу. Пять месяцев в году здесь преподавали танцы. Сейчас его ноги стали гораздо длинней.

Но недолго он предавался воспоминаниям. Запах мела вернул его к действительности, напомнив об ужасной дилемме. В пять он должен быть у Энсонов. Что он скажет Лавинии?

Запах цветущих деревьев возбуждал его плоть. Он почувствовал, как против воли в нем возникает желание, и ему стало нестерпимо стыдно. Он заставил себя войти.

В знакомой бальной зале было грязно, стекла казались мутными от пыли, некогда сиявшие широкие половицы были затоптаны. Рядами стояли новенькие парты – краска на них еще лоснилась. На покатой поверхности крайней парты была нацарапана первая буква чьего-то имени.

– По крайней мере, хоть кто-то научился писать. – Голос Пруденс за его спиной прозвучал отрывисто и резко. Пинкни обернулся к ней.

Девушка зажала ему рот испачканной чернилами рукой, не давая говорить.

– Ты бледен, как привидение. Усаживайся на этот каллиграфический инициал и выслушай меня. Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать, но не собираюсь ничего слушать.

Пинкни покорно сел на парту.

Пруденс, расхаживая перед ним, говорила, отрывисто бросая слова. Говорила она спокойно, безо всякой интонации, не глядя на него.

– Забудь извинения, Пинкни. Ты не виноват. Ты не нанес мне никакого оскорбления. Я соблазнила тебя без особого труда. Ты не первый и, уверена, не последний. Если девушке постоянно твердить о греховности мужчин, в ней непременно пробудится любопытство. Я потеряла невинность в тринадцать лет и ни разу об этом не пожалела. Как только я увидела, сразу поняла, что хочу тебя. Я попадалась тебе на глаза множество раз, но ты, как совершенный джентльмен, не мог даже мысли допустить, что тоже хочешь меня. Даже себе ты бы в этом не признался. В конце концов я устала ждать. Ты не обманул моих ожиданий. Мешала только скованность, но она исчезла. Так сходятся животные – по подсказке инстинкта. Если ты отбросишь чарлстонские предрассудки – признаешь, что я права. Но мне не хочется вновь брать тебя силой. – Пруденс остановилась перед ним. – Ну что?

Пинкни коснулся губами ее губ. Она укусила его нижнюю губу, потом взяла за руку и подвела его к кушетке в бывшей гардеробной. Оба обезумели.

В теплоте наступившего расслабления Пинкни почувствовал благодарность, которую он был готов принять за любовь. Он прижал Пруденс к своей груди, шептал ей ласковые слова… Она отвечала умелыми ласками, вновь возбуждая его. И он использовал ее как проститутку, ведь Пруденс старалась выдать себя за продажную девушку.

Таз с водой и чистое полотенце, которые она ему предложила, не были согреты и не благоухали, как те, что подавала ему Лили; однако они явились подтверждением статуса Пруденс. Он ушел от нее, условившись о встрече через два дня. Пинкни едва ли не насвистывал, сбегая по ступенькам. Он приветствовал Лавинию целомудренным поцелуем в лоб, и впервые ее холодная невинность показалась ему очаровательной, а не раздражающей. Он не чувствовал за собой никакой вины. Или старался убедить себя, что не чувствует.

Пинкни Трэдд был не из тех, кто способен заблуждаться насчет своих слабостей. И отец, и общество, в котором он вырос, внушили ему, что кодекс чести – высшая ступень в шкале жизненных ценностей. Цель может быть недостижима, но к ней следует неустанно стремиться в течение всей своей жизни. Сейчас Пинкни нарушил этот кодекс, и вина казалась ему непростительной.

Его связь с Пруденс постыдна. Неважно, что девушка сама затеяла эту историю и что она выдает себя едва ли не за девицу с Чалмерс-стрит. Он бесчестит ее. И к тому же он должен сохранять верность Лавинии, своей будущей супруге. Если разразится скандал, Мэри лишится главного утешения – чинных бесед о Боге с Адамом Эдвардсом. Да и самого Эдвардса… Пинкни не мог не понимать, что попирает законы, установленные и людьми, и Богом, представителем которого является отец Пруденс. Он имел все основания убить Пинкни, хотя тот, очевидно, заслуживал худшего.