Раздражение Люси как рукой сняло. Она с трудом удержалась от улыбки. Утомительно, когда из года в год тебе поверяют секреты все кому не лень. Огромное алмазное ожерелье выглядело столь чудовищно импозантно, что ей как нельзя более понятно было желание Элизабет избавиться от него. Джо, наверное, недоумевал, почему Элизабет ни разу его не надела, посещая изысканные вечера в доме Симмонсов.

– Не стоит так кипятиться! – успокоительным тоном проговорила Люси. – Тебе хорошо знакомы нравы Чарлстона. Мы отягощены гордыней и упиваемся тем, что способны устоять перед любым ударом судьбы. Бедность вошла у нас в моду. А насчет ожерелья Элизабет права. Такую драгоценность мужчина припасает для жены; как свадебный подарок для чужой невесты подобное ожерелье не годится. Элизабет, вероятно, возвратила бы его тебе уже давным-давно, но оно было заложено.

– Заложено? Элизабет отнесла его в ломбард?

– Нет, это сделал Лукас. Я слышала об этом от Пинкни. Не говори никому, что я тебе рассказала эту историю…

– Хорошо. Я наотрез отказался взять ожерелье и прямо заявил, что не на шутку обижен. Ведь это ожерелье принадлежало матери Элизабет и, значит, теперь по праву должно перейти к ней.

Люси с трудом подавила желание оглушительно расхохотаться.

Зато при встрече с Элизабет дала себе полную волю.

– Это ожерелье висит на тебе, будто убитый альбатрос на шее старого моряка, – с трудом выговорила она между приступами неудержимого хохота. Обе леди, в нарушение всякого этикета, схватившись за животы, покатились со смеху.

– Знаешь, Люси, теперь мне придется на вечерах у Эмили красоваться в этом ожерелье.

– Что ж, иные дамы составят тебе подходящую компанию.

Едко подтрунивая над слабостями общих знакомых, подруги испытывали не лишенное злорадства удовольствие.

– Нет, мы просто невыносимы, – спохватилась наконец Элизабет. – Что-то уж чересчур мы развеселились! Впрочем, меня ждет суровая кара. Наказание еще впереди. Кэтрин в восторге от этой жуткой побрякушки.

– Но ведь ей минуло только четырнадцать. Ты в ее годы была сущей дикаркой.

– Возможно, ты и права. Я никак не могу найти с ней общей язык. Мы совсем не понимаем друг друга. От нее исходит сплошное недовольство по отношению ко мне. Я ощущаю его сквозь стены.

– Ничего страшного, пройдет. Это у нее возрастное.

– Почему ты не можешь быть такой, как все прочие мамы? Это просто ужасно. Я чувствую себя одинокой. Все мамы ездят на вечера, ходят в гости, играют в вист, вместе делают покупки. Все дружат между собой. А у тебя совсем нет подруг, кроме неряшливой старухи кузины Люси да еще этого чудовища госпожи Симмонс. С тобой что-то неладно, но что?

Элизабет была ошеломлена этим взрывом негодования со стороны дочери:

– Кэтрин, дорогая… я не знала, что ты это так воспринимаешь.

– Ты никогда не знаешь, что и как я воспринимаю. Тебя это ни капельки не волнует.

– Неправда. Ты у меня самое дорогое на всем белом свете.

– Нет! О, хоть бы я умерла! – Кэтрин с плачем бросилась на постель и зарылась лицом в подушку. Элизабет положила руку ей на плечо, но Кэтрин резко отстранилась и зарыдала еще пуще. – Оставь меня в покое! – повторяла она. – Оставь, не трогай!

Элизабет вышла на веранду и села на низкие качели, подвешенные у порога. Она чувствовала себя словно в тумане. Бессознательно оттолкнувшись носком от пола, она привела качели в движение. Вперед-назад, вперед-назад… Цепи качелей поскрипывали то с высоким, то с низким звуком. Мерный ритм действовал на ее взбудораженные нервы успокаивающе, почти гипнотизировал.

От обиды Элизабет хотелось негодующе закричать в свое оправдание: «Да ведь я сделала для своего ребенка все что могла… Она должна быть благодарна мне! Уже который год я донашиваю старые платья, лишь бы она была одета как следует. Я предоставила ей комнату Пинни, а сама торчу наверху. Я отказываю себе во всем. Я подарила ей свои жемчужные подвески, а она сразу же потеряла одну из них. Я работаю не покладая рук ради того, чтобы в доме был уют, а моя дочка училась в приличной школе. Она уже достаточно взрослая и должна понимать, как нелегко мне приходится. Разве Кэтрин не видит, что я засиживаюсь допоздна с расчетными книгами, терзаясь, как свести концы с концами? Как она смеет бросать мне упрек в том, что я не порхаю по вечеринкам?»

Размах качелей сделался шире, цепи скрипели все громче. На мгновение Элизабет упоенно отдалась трэддовской необузданности во гневе. Обломать бы гребень о задницу этой девчонки, думалось ей. И вдруг в памяти всплыли звуки ударов по беззащитному телу – слишком хорошо ей знакомые. Элизабет содрогнулась. Горло ее стиснула жалость. Господи всемилостивый, прости мне мои мысли! Сражаясь с воспоминаниями, она усилием воли заставила себя выровнять дыхание, но унять дрожь во всем теле оказалось труднее. Качели постепенно остановились.

Элизабет задумалась о собственном детстве. Гордилась ли она своей матерью? Мэри Трэдд мало что для нее значила. Когда после замужества она уехала из Чарлстона, Элизабет едва исполнилось девять. А предыдущий год Элизабет провела в Эшли Барони. «Тетушкой Джулией я гордилась, это верно, – думала Элизабет. – Даже в те годы я была уверена в ее исключительности. Не было ничего такого, с чем бы она не справилась. Я трепетала перед ней, но в то же время и восхищалась ею. Нет, Кэтрин меня ничуть не боится, она не может не знать, как я ее люблю. С другой стороны, однако, восторга у нее я не вызываю. Делаю все не так, как надо».

Мысли потекли стремительно, причиняя острую боль. «Так, – с издевкой говорил внутренний голос, – дочка тебя не любит… Тебя никто не любит – никто никогда не любил. Ни мать, ни нянька, ни муж, ни дочь. Ты не заслужила любви. Полный провал».

– Трэдд, – вслух произнесла Элизабет. – Трэдд меня любит.

Но что понимает под любовью восьмилетний малыш? Он любит слово «мама» – а как же иначе? Тебя он не знает. В его возрасте Кэтрин тоже любила «мамочку».

– Мама! – С лестницы послышался голос Трэдда. – Мама, уже очень поздно. Разве ты не собираешься подоткнуть мне одеяло?

Элизабет вытерла слезы подолом юбки.

– Иду, милый, иду, – отозвалась она. – Сейчас, потерпи секундочку.

Эту ночь Элизабет провела без сна. Колокола церкви Святого Михаила исправно отбивали каждую четверть часа, сторож выкликал «все в порядке!», но Элизабет с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться навзрыд. Только когда перед рассветом смутно забелели окна и сторож сонно протянул: «Пять часов, все в порядке!» – ей припомнилась давняя ответная реплика Пинкни.

– Но может быть гораздо лучше, – пробормотала она.

И невольно улыбнулась. Голова ее прояснилась, безутешно отчаянные мысли бесследно растаяли. В чем-то Кэтрин и права. Элизабет была вынуждена признаться себе, что ей вовсе не так уж необходимо отгораживаться от мира. Сила Чарлстона заключалась в тесном сообществе горожан, а она, положившись единственно на себя, лишилась этой опоры. Да и трудилась она с таким напряжением не просто ради семейного благосостояния. Нет, ее увлекал сам процесс работы, ей нравилось строить планы, отдавать распоряжения. Но стоит ли посвящать этому всю жизнь? Предельная занятость помогала ей к тому же уйти от неопровержимого факта, который окружающие непременно довели бы до ее сознания: она выбрала одиночество. Перестала за собой следить. Как будто достаточно одной чистоты и опрятности… Отсутствие тщеславия – это оборотная сторона гордыни, так же как и отказ принимать помощь со стороны.

«Моя обязанность – гордиться тем, чего я достигла. Я вовсе не неудачница. Но нельзя предаваться слабостям, а прятаться от жизни – это и есть слабость, проявление страха. Люди причиняли мне страдание? Но благодаря им я испытывала радость, они протягивали мне руку помощи, и я, если хотела, принимала ее. Разве это не честный обмен – познать горечь, но вместе с тем испытать и столько всяких радостей? Главное – принимать жизнь во всей полноте, не пытаясь от нее убежать».